или объектов искусства, другие как бы витают в нашей среде обитания, но еще не одарили нас чем-то новым, необычным – например, лекарством от всех недугов или космическим движителем. Запас таких идей постоянно растет, и нельзя заранее сказать, какая останется не востребованной на пару веков, а какая спасет мир в ближайшие лет десять. Может быть, знание формы Вселенной?.. Может быть, теория суперструн?..
О суперструнах, червоточинах в ткани Мироздания и черных дырах размышлял Стивен Хокинг, сидя в своем инвалидном кресле. Его разум, заключенный в тюремную камеру тела, был свободным и сильным; он справлялся не только с телесной немощью, но и с притяжением Земли. Сейчас Хокинг парил в пространстве, недоступном для обычных людей – пусть они обладали речью и слухом, способностью двигаться и общаться без помощи приборов, но проникнуть в иные измерения не могли. Возможно, земная жизнь слишком отвлекала их, заменяя полет мысли тягой к развлечениям, жаждой богатства и успеха, желанием выделиться, но не за счет ума, а прицепив к пупку, губе и носу колечки и цепочки. Что, безусловно, было самым простым решением и верной дорогой к славе в паре местных кабаков.
Хокинг (сам он того не подозревал) находился сейчас в контакте с вселенской ноосферой, и это была активная связь: он перебирал идеи подобно пианисту, чьи пальцы скользят по клавишам, что-то отвергая, что-то откладывая на потом, что-то принимая для дальнейших размышлений. Этот процесс являлся почти бессознательным, интуитивным, соединяющим разум и чувства в единое целое; он словно бы прорывался к свету сквозь тьму, но мрак не был враждебен, мрак присутствовал в Галактике на тех же правах, что и светлое начало. Свет, тьма, свет, тьма… – подумал Хокинг. Безусловно, отражение симметрии, одного из высших принципов организации Мироздания… Что отсюда следует? Дуальность Большой Вселенной? Мир и антимир, соединенные мириадами каналов-червоточин, в которых исчезают все силовые поля и даже представление о времени и пространстве?.. Это пока нельзя рассчитать и проверить на опыте, но, возможно, есть более простой вариант, что-то доступное прямому наблюдению… Теперь, когда появились орбитальные телескопы, можно добраться до очень далеких внегалактических объектов…
Белые дыры, внезапно мелькнула мысль. Есть черные дыры, поглощающие энергию, так почему бы не быть белым?[14] Поглощение и эмиссия – две стороны одного процесса, что вполне согласуется с постулатом о вселенской симметрии… Общий баланс не должен нарушаться: есть энергетические стоки, есть источники, и они находятся в непрерывном взаимодействии…
Это нужно обдумать, решил он, обдумать и обсудить с Пенроузом и прочими коллегами. И не только с ними – тут пригодился бы сторонний человек, не астрофизик и вообще не ученый… Идея зреет и становится отчетливее в популярном изложении, когда стараешься представить ее просто и понятно для неспециалиста.
Кстати, где Том Хиггинс? Что-то он давно не появлялся в Кембридже… Надо будет его пригласить…
Петербургский математик, за которым Внешняя Ветвь следила с особым тщанием, закончил свои труды. Несколько дней, сидя у компьютера, он редактировал текст, добиваясь четкости и ясности формулировок, снова и снова проверяя свои выводы. Написанное им было скорее меморандумом, нежели статьей для академического журнала, статья не смогла бы вместить такой обширный материал – описание метода с рядом теорем и их применение к конкретной задаче. Метод, в сущности, являлся новым разделом математической науки, синтезом астрофизики, топологии и синергетики, а решенная задача относилась к одной из тех легендарных проблем, что были сформулированы гениями почти столетие назад. Думая о них, о Пуанкаре, Гильберте и прочих гигантах, математик испытывал чувство гордости – он принял их завещание, наследие прозорливых умов, и завершил работу.
Но она нуждалась в проверке, и сделать это могли немногие – возможно, восемь-десять человек на всей планете. Математиков такого ранга было немного, он знал их всех и предвидел, что с его теорией будут разбираться год или два. Это его не смущало – он не сомневался в полученных результатах. Сейчас, набирая адреса для отправки меморандума, он размышлял о том, чем займется в ближайшее время. Не математикой, нет – здесь было сказано все, ни прибавить, ни убавить. Возможно, музыка?.. Музыка, прогулки, чтение, небольшое путешествие в Карелию, в осенний лес, к быстрым прозрачным водам Вуоксы… все, чего он сам себя лишил, сосредочившись на годы в неимоверном, опустошающем душу усилии. Безусловно, свершенное им относилось к числу научных подвигов, редких даже среди гениальных людей, но об этом он не думал. Ни о подвигах, ни о премиях, ни о почестях и славе… Думал о музыке. Музыка его чаровала.
Под пальцами – клавиша ввода. Нажав ее, он отправил свое послание в большой мир.
Герр Поппер, Хокинг, О’Рейли и петербургский математик ничего не ведали о Глебе Соболеве, даже не подозревали, что такой живет на свете. Но людей, причастных к его жизни и судьбе, все-таки было изрядно – в городе Питере и на Кавказе, в Сплите и на хорватском берегу, а также в других краях и странах. Многие хранили память о докторе, ибо хороших врачей в мире не так уж много – хотя, конечно, больше, чем гениальных математиков.
Ольга, бывшая любовь Глеба, звонила много раз, слушая равнодушный голос: «Телефон абонента отключен или находится вне зоны действия сети». Обидный ответ для женщины! Ей казалось, что Глеб сменил номер и не желает с нею разговаривать, но потом Ольга узнала, что другие питерские друзья и соученики по институту тоже не могут до него дозвониться. Некоторых вызывали к следователю, расспрашивали о связях Глеба, о его знакомствах и о том, есть ли у него враги или тайные недоброжелатели. С Глебом что-то случилось – он исчез, пропал необъяснимо и странно, и это стало для Ольги ударом. Нелегко расставаться с надеждой, когда тебе тридцать два, за плечами – неудачный брак, а дома – холодная постель и одиночество.
Воислав и Бранко, коллеги Глеба из сплитского госпиталя, полагали, что он вернется, верили в это твердо и хранили его стол в ординаторской в полной неприкосновенности. Не тот человек Глеб Соболев, чтобы пропасть, куда бы его ни занесла судьба! Врач повсюду врач, и в горе, и в радости, и на войне, и в плену – особенно врач от Бога! Тому, кто тронет врача, кто руку на него поднимет, гореть в преисподней на самой жаркой сковородке, ибо это святая профессия! Так считали Воислав и Бранко, и археолог Джакопо Мурено из Болоньи был с ними солидарен. Возвращения Глеба он ждал с нетерпением – во дворце его помощники откопали чьи-то кости, но Джакопо медлил, не отправлял их на экспертизу – очень хотелось ему услышать, что скажет Глеб.
В Солине тоже помнили русского доктора. Разве можно было о нем забыть – тут, на узких улочках окраины, в уютных двориках, в домах, тонувших в зелени и цветах? Тут он был не просто доктором, а их доктором, врачевателем всех, кто жил окрест, и теперь солунцы чувствовали себя как бы брошенными и осиротевшими. Прежде не слишком их тревожило, что не поспеет ночью «Скорая» с врачом, не заберет беременную или недужного, что не найдется лекарства, необходимого сейчас и позарез, или прихватит у кого-то сердце. Их доктор был рядом; нужно, так в госпиталь отвезет и встанет к столу с иглой и ланцетом, а если дело простое, на месте полечит. Как и Бранко с Воиславом, солунцы очень надеялись, что доктор вернется, и что не случилось с ним ничего плохого. Габричи, ближние соседи, берегли его дом, дальние, Лазаревичи и Драговичи, Смоляна Гордич, фрау Шнитке, дед Ефрем с сыном Иосипом тоже заглядывали. Постоят у калитки, посмотрят на запертую дверь и вздохнут печально: где ты, доктор?.. почему покинул нас?..
Пожалуй, во всем Сплите только детектив Бранкович поминал хирурга Соболева недобрым словом. Три месяца расследования не принесли ничего, и комиссар был очень раздражен – его допекали из Загреба и из российского посольства. Но Глеб Соболев, гражданин России и Хорватии, как сквозь землю провалился.
Глава 18
– Твоя Тори – сплошное очарование, – сказала Сигне Хейгер, любуясь, как подруга Глеба купает в речной заводи коней. – Грациозна, как танагрская статуэтка!
На Земле Сигне была дизайнером одежды в Копенгагене и толк в красоте и грации понимала. В Новый Мир ее переселили восемь лет назад – она пыталась повеситься после гибели дочери и внучки. Здесь Сигне успокоилась и вроде бы смирилась со своей потерей. Глеб не дал бы ей и сорока пяти – люди на острове выглядели моложе своего возраста и определенно жили дольше. Сигне не являлась исключением – на самом деле ей давно стукнуло пятьдесят.
