комплименты и знаки уважения и с ними можно договориться. Она умела найти к ним подход и получала от них все, что хотела. Но на этот раз приказ пришел с самого верха: тут уж не подступишься и не подкупишь. Она бесшумно подходила к стоявшему у постели стулу, осторожно присаживалась на краешек и начинала молиться, перебирая четки: комната заполнялась однообразным, брызгающим слюной шепотом, действующим на нервы маме, которая едва сдерживалась, чтобы не выставить тетушку из комнаты, тем более что толку от ее молитв никакого; мама поднимала страдальческий взгляд, умоляя, как о высшей милости, чтоб ее оставили возле мужа в покое — в последний раз; она изнемогала, но, несмотря на все просьбы, отказывалась прилечь: ей хотелось побыть с ним еще и еще, особенно теперь, когда, вслед за распространившимся запахом, назойливое бубнение отчетливо говорило, что близится положение во гроб, а затем и та минута, когда закроется крышка и он исчезнет навсегда.
Первым забеспокоился Реми. Наблюдая за улицей сквозь занавеску, он дождался появления Бидо и окликнул его, когда тот входил в церковь. Кюре тетушки не видел. «Старый осел Бидо», по словам Реми, ничего странного в том не нашел, а, между прочим, «она целыми днями путалась у него в подоле». Сам Реми был у нас органистом, причем единственным. Антиклерикальными высказываниями он вознаграждал себя за бесплатные услуги, которые оказывал церкви, — нешуточная, кстати сказать, нагрузка: три мессы плюс вечерня по воскресеньям, служба в семь утра ежедневно да еще разные церемонии для живых и мертвых. Свадебный марш его сочинения имел успех и пользовался спросом. Он даже слегка обижался, когда новобрачные предпочитали ему помпезного, на его взгляд, Мендельсона. Уговорить его играть сверх положенного времени не составляло труда: только чуть поуламывать, и он согласится. Он сам на себя за это сердился. Давал себе слово, что в следующий раз Бидо и иже с ним вылетят из его лавки, а кончалось всегда одинаково: «Спасибо, месье Реми, мы знали, что можем на вас рассчитывать».
Исчезновение тетушки не давало ему покоя. Ему хотелось поделиться тревогой с мамой, но куда там, никто не знал, как к ней и подступиться. С ней говорили, словно с глухонемой, обращаясь к тем, кто находился поблизости. Нас спрашивали, как мама, а мама присутствовала тут же — в двух метрах, как в далекой ссылке. Прошли годы, прежде чем она вернулась в мир живущих.
И все же Реми отважился, призвав, правда, на подмогу свою мать. Мы, как обычно, торчали на кухне — в единственном помещении, которое как следует отапливалось зимой. Там мы чего только не делали: ели, играли, ссорились, учили уроки, но чаще — сидели и не делали ничего. Когда Матильда увидела нас четверых, погруженных в свежее еще совсем горе, на лице ее отобразилось такое сострадание, что мы впервые осознали, до какой степени несчастны. Реми извинился за беспокойство, спросил, как у нас дела, ответ пропустил мимо ушей и, наконец, подошел к цели визита: видел ли кто-нибудь тетушку? Хм, действительно, она не проходила. Не кажется ли нам ее отсутствие подозрительным? Да, да, очень странно, но только никто не знал, что именно подозревать. Тетушка, она ведь всегда словно в прятки играла и кокетливо появлялась именно в ту минуту, когда ее исчезновение начинало всех беспокоить. Реми хотел все-таки разобраться, а поскольку мы не реагировали, предложил пройти к ее домику за кустами букса. Экспедиция двинулась по аллее между рядами шиповника, обвивавшего беседку мертвыми ветвями: впереди вразвалку шел Реми, за ним — Матильда и мама, обе в черном, вскоре к ним присоединился Пирр, спаниель Реми, перемахнувший через метровую изгородь между двумя участками. Реми, вероятно, чего-то опасался, поскольку велел детям держаться сзади. Подойдя к домику, он заглянул в окно, но шторы были задернуты, из чего он заключил, что тетушка в доме. Он почему-то сразу потребовал, чтобы мы возвращались домой, но, поскольку мама молчала, мы не двинулись с места, тогда он попросил нас отойти подальше. Дернули дверь: не поддалась. Оставалось только разбить стекло поблизости от шпингалета. Матильда нагнулась, подобрала камень, протянула его сыну, но Реми брезгливо поморщился с педантизмом часовщика, привыкшего выполнять только тонкую работу, и послал ее за алмазом в левом верхнем ящике его стола. Использовал ее, можно сказать, на побегушках. А камень швырнул в глубь сада. Пирр, редко понимавший, что от него требуется, со всех ног бросился за камнем и принес его назад. Но видно, время для игр он выбрал неподходящее, а потому и схлопотал оплеуху.
Когда семидесятилетняя Матильда вернулась, запыхавшись от бега, Реми не преминул заметить ей, что ее только за смертью посылать, а она ответила, что в левом верхнем ящике никакого алмаза нет, и тогда Реми принялся выяснять, кто — он сам, его мать или пес — не положил вещь на место. По ту сторону стекла тетушка лежала, натянув одеяло до самого подбородка, и с закрытыми глазами созерцала небо. «Господи, я готова, только позови. Пусть легион ангелов отнесет меня к Тебе наверх. Но что я слышу? Скрип стекла, хруст, щелчок — может, это уже Твои посланцы? С каких пор они взламывают окна, охальники эдакие, похитители душ?» Реми тихо выругался: открывая шпингалет, он порезал руку. Затем он, к нашему восхищению, открыл окно, уселся на подоконник, развернулся на пятой точке, двумя руками подтянув больную ногу и перекинув ее вовнутрь, и запутался в шторе. Когда он раздвинул занавески и луч света, скользнув в комнату, упал на кровать, Реми поначалу решил, что у него галлюцинации: приложив ухо к впалой тетушкиной груди, Матильда, подобно индейцу, выслеживала в ней признаки жизни.
«Как ты вошла?» — «Помолчи», — ответила Матильда. «Умерла?» — спросил Реми. «Через дверь», — ответила ему мать. Этот запоздалый ответ подразумевал, что тетушкино сердце еще билось. Обращенная точно на запад (закатное солнце освещало обычно одинокую и скудную вечернюю тетушкину трапезу) дверь разбухла от зимних дождей, и открывать ее надо было рывком. Видели бы вы, как тетушка, изогнувшись, дергала ее изо всех сил. Казалось, сама вот-вот хрустнет. Но с годами она приноровилась и была тем немало горда. Запираться она никогда не запиралась, разве только в грозу, когда небо разлеталось в клочья. Тут уж она не полагалась ни на молитвы, ни на заступничество Богоматери Морской и для верности поворачивала ключ в замке.
Она лежала с закрытыми глазами, в приминавшей седые волосы ночной сеточке, без привычных очков в золотой оправе и казалась непохожей на себя, почти незнакомой, словно бы ночью произошла подмена и вместо нашей тетушки, которая не могла умереть (она давно уже лишилась возраста и к тому же пользовалась таким высоким покровительством), нам подложили обыкновенную смертную со схожими чертами. Это была не та тетушка, которую мы знали: шустрая, энергичная, лукавая, говорливая. Что делать нашей Марии в мире неподвижного безмолвия, откуда взялась эта восковая бледность, когда от беготни навстречу западным ветрам ее щеки были всегда покрыты сеточкой румянца?
Вслед за хозяином в окно впрыгнул Пирр и скакнул на постель. Тетушка подскочила от толчка, и на мгновение показалось, будто она проснулась и удивляется, отчего это вокруг народ столпился, — но она рухнула, как колода, и голова безжизненно повалилась набок. Сеточка для волос сползла на глаза, Матильда ее аккуратно поправила. «Я тебе…» — прошипел Реми и поднял руку. Рыжий пес шумно бухнулся на коврик. Он явно ничего не понимал. Он только хотел, как обычно, излить на тетушку свою неуемную радость, отчего очки у нее всегда перекашивались, а сама она с опаской замирала.
Старушку срочно доставили в ближайший госпиталь. Реми винил угольную печь. Он уверял, что, когда открыл окно, сразу почувствовал подозрительное зловоние, но от тетушкиной стряпни дом ее давно пропитался диковинным ни на что не похожим духом. Как только прибыл доктор Мобрийан, его тоже попросили принюхаться. Никогда прежде никто бы не позолил себе давать ему советы, да еще такие банальные, но смерть папы поколебала миф о безошибочной точности его диагнозов. В нашем присутствии ему подобало поумерить безапелляционный тон своих вердиктов: все видели в папиной записной книжке запланированные сеансы посмертных массажей, которые доктор прописал ему от невыносимых болей в спине. Слепо доверять его суждениям мы больше не собирались. Поэтому мы всемером усердно принюхивались, силясь уловить злосчастную утечку, от которой у нас бы закружилась голова, и для верности по очереди приоткрывали печку. Никаких убедительных доказательств мы не обнаружили (тем более что угарный газ не имеет запаха). К тому же подобный уход в духе Золя — автора, запрещенного католической церковью, — никак не вязался с характером нашей тетушки.
Как только она открыла глаза, в госпитале заключили, что она выздоровела, и отправили домой.
Воскреснув из мертвых, мы облачимся в новые тела, которых будем стесняться как школьники. Мы поняли это по тетушке, по той неестественной позе, в которой она ожидала нас на втором этаже в комнате с окнами на улицу, куда мама поместила ее по возвращении из госпиталя: с талейрановским бесстрастием она держала руку на деревянной спинке кровати, не столько опираясь, сколько подбирая положение, отыскивая новое измерение, в которое бы вписались ее сгорбленная спина, худые руки, склоненная голова,
