Воронеж, в кармане у нового землевладельца осталось семь рублей. Переезда на новоселье не было — был пеший переход: скудное имущество и все растения, выращенные Мичуриным, вся семья перетаскала за много верст на плечах. И зажили совсем робинзонами: в шалаше, на обед черный хлеб и миска тюри — тот же хлеб да лук, накрошенные в воду.
«…Я видел лишь одно — необычайную для других стран и для нашего юга бедность среднерусского плодоводства вообще и бедность ассортимента в особенности».
Пусть же к скудости жизни не прибавляется скудость природы.
И упорно, упрямо нищий садовладелец взялся за работу на своем новом лоскутке земли.
На что он рассчитывал? Откуда ждал помощи?
Подводя итог своему тридцатитрехлетнему труду на земле, он писал, [11] что встретил «почти ноль внимания со стороны общества и еще менее правительства… А о материальной поддержке и говорить нечего».
Промышленный питомник? Но какие странные советы приходилось выслушивать тем, кто собирался стать его клиентами! «Вам следует перейти исключительно к выводке собственных сортов плодовых деревьев и кустарников из семян… Поверьте, что я добра вам желаю. И если вы добудете нужного качества семена и будете выращивать, как я Вас научу, то получите не дички, а новые, хорошие сорта, вполне пригодные к Вашему климату, да и сравнительно затраты будут небольшие…»
«К сведению гг. покупателей» владелец питомника объявлял, что он очень мало обращает внимания на отделку внешней стороны, красоты как самого питомника, так и отпускаемых из него растений. Он настойчиво разъяснял (чтобы гг. покупатели все-таки как-нибудь не ошиблись и не вздумали покупать у него), что существуют специальные торговые садовые заведения, где все это есть — внешний вид, красота.
Он не скрывал методов своей работы — он прямо выкладывал их, кричал о них, всех был бы рад научить им!
Так он старательно в самом зародыше уничтожал возможность рекламы.
Ни коммерческой ловкости, ни связей, ни дипломов. И при всем том он пытался решать задачу, которую сочли бы фантастической знаменитейшие ученые мира.
И вот среди всех причастных к садоводческому делу пошел, разнесся и укрепился слух о мичуринском саде, самом замечательном саде страны. Передавали какие-то невероятные вещи. Будто зрели там яблоки в полтора фунта весом. Будто с лета и до поздней осени хозяин собирает в том саду сотни разных плодов, какие не растут и в Крыму и не описаны даже ни в одной книге. Будто сам знойный юг переселился в Козлов.
Только власти козловские, тамбовские, а тем более санкт-петербургские по-прежнему ничего не хотели знать об этом. И чиновные профессора — тоже. Садовник, копающийся в грядках, что-то скрещивающий, выводящий «бельфлеры», «кандили» и груши «бере», — какое отношение все это может иметь к высокой науке?
Впрочем, к Мичурину нагрянул козловский протопоп.
— Эх, ты! — сокрушенно и грубо внушал он. — Уймешь ли свое непотребство неистовое? Грушу скрещиваешь с рябиной. Блудодейное надругательство это над садом господним… Паству соблазняешь.
Да какой-то любознательный чинуша прислал казенную бумагу с идиотским вопросом: «Не замечали ли вы чего-либо общего с повреждением раскаленным железом глаз у птиц с таковыми же повреждениями почек?»
Но слишком огромным было то, что делал Мичурин, слишком очевидно из ряда вон выходящим. И слава — «потайная» слава, официально непризнаваемая и незамечаемая, — постепенно все крепла, далеко несла его имя. Она перенесла его за океан. И Козловом заинтересовались американцы.
Зима 1898 года, небывало жестокая зима, опустошила американские сады. Собрался всеканадский съезд фермеров. Это был похоронный съезд. Он отметил, что вымерли, погибли все сорта вишен. Все сорта! Десятки тысяч деревьев. Кроме… одного сорта. Вишня «плодородная» Мичурина, которая была в нескольких садах, перенесла эту зиму как ни в чем не бывало.
«Плодородная» Мичурина? Мичурина?! Не Бербанка (который тоже занимался вишнями). И никого другого…
Где живет этот мистер Мичурин?!
Профессор Мейер, посланец департамента земледелия США, едет в Козлов.
Летит в Козлов пакет с марками, где изображена статуя Свободы и сытое лицо кого-то из американских президентов.
Не продаст ли мистер Мичурин свой питомник? Ну, скажем, не весь, а часть? Но все-таки лучше весь — и деревья и кустарники чохом…
Странно: этот мистер Мичурин кушает тюрю на своей пустоши, но ничего продавать не хочет.
Идут опять годы.
…А не захочет ли кудесник мистер Мичурин сам пересечь Атлантику? К его услугам целый пароход. А там, на американской земле, доллары, плантации. Все то, что имеет кудесник мистер Бербанк!
И опять Мичурин даже не колеблется. Не вступает и в переговоры. Не колеблется тот человек, который через несколько месяцев, в 1914 году, оглянувшись с порога своего шестидесятилетия на пролетевшую жизнь, горько запишет: «Годы ушли и силы истощены… Крайне обидно проработать столько лет для общей пользы даром и на старости не иметь для себя никакого обеспечения…»
Бывают моменты, когда словно в ослепительном свете выступает перед нами вся душа, вся суть человека.
Так, на наших глазах экзаменовала великая война миллионы людей. Отвечать приходилось без утайки: кто ты? Что ты? Мало было казаться; надо было быть.
Мы, конечно, знали бы Мичурина с его неукротимой волей, с его русским, страстным, горячим сердцем и без этой истории с американскими приглашениями. Но все-таки как озаряет она нам живого Мичурина!
Заокеанские сирены ошиблись во всем. Для Мичурина жизнь и работа значили — и не в порядке головного рассуждения, а самым очевидным образом, попросту — жизнь для родины и работу на родине. Об этой земле, которую он увидел, как только в колыбели открыл глаза; где сто лет росли мичуринские груши и на бедных погостах, под соснами, бузина краснела у могил его предков; где, сколько ни заглядывай в глубину времен, всегда жили люди, такие же, как он, и на одном с ним русском языке называли деревья и злаки, избы, облака, своих невест, детей, свои заботы и дивное мастерство свое, свои села и города; о той земле, на которой он почти с Младенчества («как себя помню») выбрал и полюбил жребий и труд хозяина- друга зеленого ее убранства, — о ней он сказал, что хочет превратить ее в цветущий сад. У этой природы он учился и с ней боролся, чтобы заставить ее здесь отдать все дары, здесь пролить «все изобилие юга». Вот что было делом его жизни.
Ведь это он написал: «Стыдно считать, что все самое лучшее можно получать только из-за границы».
Это он презрительно высмеивал готовых «тащиться в хвосте у других наций»: мол, «сорта нам бог пошлет в лице иностранцев».
Дело жизни не разменивается на доллары — даже на 32 тысячи долларов в год (которые сулили Мичурину).
Он продолжал бороться в одиночку.
Ему стукнуло шестьдесят. Уже шла первая мировая война.
«Я работал целой семьей, состоящей из жены, сестры и двух детей, но волею судьбы один за другим помощники удалены от дела…»
Впрочем, стариком он себя не признает. Ни за что. Но из-под пера его впервые срывается слово «страх»: «…страх, что, несмотря на мои нестарые годы, и моя очередь придет сойти со сцены…» Железный человек боится не за себя. Он видит выкорчеванным, погибшим питомник, все свои чудесные сорта — каждое деревцо он сам выходил; уничтоженными труд своей жизни, мечту сделать родину прекрасным цветущим садом.
В сущности, на что было надеяться? Его ясный разум твердо взвешивал шансы: они были ничтожны.
