ни им, ни его растениями. Эти ученые были наименее любопытными из людей.
Не знаю, часто ли пожилой джентльмен с выхоленным, почти безвозрастным лицом задумывался о том, чем могло бы стать дело его жизни. Может быть, он примирился с тем, что на три четверти оно пошло впустую. Что за беда! Он разменял его на звонкие доллары.
Фирма нуждается в рекламе. Имя сына фермера красуется на многих книгах с изящными и немного выспренними названиями, например, «Жатва жизни». Его достижения описаны в двенадцати толстых томах. В них — блеск, благодушный юмор, дымка. И то, что вернее всего поразит воображение читателя: колоссальные цветы, чудовищных размеров плоды, рассказ о двадцати тысячах сливовых деревьев, выращенных в девять месяцев, и шестидесяти пяти тысячах гибридов ежевикомалины, истребленных по повелению кудесника.
Бербанк умер в 1926 году. И сразу перестала существовать его «фирма чудес». В Америке никаких преемников у Бербанка не нашлось. Что стало с его садом, никому не было интересно. Его продали с молотка. Но газеты об этом даже не сообщили.
БОРЬБА И ТОРЖЕСТВО
Вся деятельность Лютера Бербанка, «калифорнийского кудесника», вся его очень долгая жизнь осталась в конце концов только эпизодом, не имевшим особых последствий в истории науки. То была скорее личная удача человека, который «в сорочке родился». И уж он постарался извлечь все из этой удачи, уж он заставил говорить, кричать о ней трубы сенсации и все, до чего ни касались его руки, выложить перед современниками как бы под увеличительным стеклом стоустой рекламы.
Так этот человек менял добываемое им чистое золото знания о власти над природой — и еще больше то, которое он мог бы добыть, — на мишурную позолоту.
В ту пору не было никого в мире, кто более страстно, более напряженно, чем Климент Аркадьевич Тимирязев, ожидал бы появления истинно могучей науки об изменении, о лепке человеком живых форм, кто так торопил бы эту науку, так звал к ней. Это будет совершенно новый этап старой биологии, перелом в ней, равнозначный дарвинизму. Дарвин доказал эволюцию — человеку теперь подобало взять ее в руки. Тимирязев обостренно чувствовал, с несомненностью знал, что подходят вплотную сроки, когда должна быть перевернута эта страница в истории биологии. И еще знал он, что черты такой науки будут совершенно иными, чем у ее академических предшественниц. То будет народная наука.
И в страстном своем ожидании он подстерегал первые ростки ее. Оглядываясь в унылой вейсманистско-менделевской пустыне, цвет которой окрашивал пейзаж буржуазной биологии, великий русский ученый склонен был, быть может, даже несколько переоценивать то, что можно было принять за эти ростки, хоть за зародыши новой науки. Сколько вдохновенных страниц он написал о Лютере Бербанке! Написал, отлично сознавая, что нет, тут еще не новая наука, тут — очень далеко до этапа, равноценного дарвиновскому…
А между тем в тиши, без всякого шума и треска рекламы, без фанфар сенсации, уже родилась эта могучая наука. Она родилась не за океаном, а на родине предсказавшего ее Тимирязева. И у ней действительно были все черты, указанные им, и еще одна черта — поражающая скромность.
Исключительно велики были препятствия, заграждавшие ей путь в то время. Не находилось бойких перьев для прославления ее. Нищим был создатель ее. Тяжелым, каторжным трудом была заполнена его жизнь. Черствое равнодушие плотной стеной вставало вокруг его дела. И душило его.
Но упорно он делал его. Он рабе тал уже тогда, когда монах Мендель в саду брюннского королевского монастыря тщетно пытался подчинить ястребинку «гороховым законам». И уже была перевернута страница в истории биологии, уже была написана глава, содержащая небывалое знание, когда Бэтсон и Лотси высокопарно болтали о пушистых хвостах инфузорий.
Перед нами сейчас итоги великой жизни творца этой могучей науки. Мы видим, как огромны эти итоги. Все, сделанное Бербанком (и так умело расславленное на весь мир с помощью превосходно организованной американской «паблисити»), — все это малым покажется рядом с такими итогами. И то, если говорить о чисто практических достижениях, о том, что непосредственно сделано руками обоих обновителей земли. Значение же переворота, произведенного в научном понимании общих, наиболее глубоких законов, управляющих развитием живой природы, нельзя даже измерять меркой «жатвы жизни» калифорнийского кудесника. Тут нечего сравнивать.
Итак, в России, вблизи города Козлова жил и работал преобразователь природы, самый великий во всей истории человечества.
Он не гнался за эффектами. Он считал, что с синими маками можно и подождать. Никаких «секретов фирмы» он не признавал. И для всех ворота его сада были широко распахнуты.
Природа не устилала розами путь Ивана Владимировича Мичурина; позднее он сам создал (в числе сотен других новых растений) свою мичуринскую «хозяйственную» розу, которая превзошла и болгарскую казанлыкскую, производительницу драгоценного розового масла.
Предельно прост внешний очерк его жизни.
Он родился в 1855 году в Пронском уезде Рязанской губернии. Мичурины считались дворянами. Но когда умер глава семьи, оказалось, что они — нищие. В гимназии Ивану не удалось доучиться. Детство кончилось рано. Надо было зарабатывать на хлеб. Мичурин поступил конторщиком на станцию, потом проверял и чинил железнодорожные часы. У него были золотые руки. Он мастерил хитрые механизмы; однажды построил динамомашину.
Но не техника прельщала его. Его тянуло к земле, к глиняным горшкам, от которых тесно было в домике, и к крошечному саду подле, где пушилась весной молодая листва, белым пламенем вспыхивал яблоневый цвет, а осенью тяжелели, оттягивая ветви, румяные плоды.
В том краю почти все тихие провинциальные домики окружены палисадниками, и многие села издали кажутся взору путника зелеными облачками. Из рода в род переходила в семьях любовь к земле, искусство садовничать.
И Мичурины — тоже род садоводов. Еще прадед в старые времена, чуть не при царице Екатерине, вывел «мичуринские» груши.
Не сияло над Козловом калифорнийское горячее солнце, озарявшее чудеса Бербанка. Небо часто хмурилось, суровые зимы погребали в сугробах избы нищих деревень.
На суглинках и на аршинных пластах чернозема была одна и та же, как писали в столичных журналах, «бедность русской природы» и повсюду — страшная бедность русской деревни.
И что росло в садах, с любовью взращиваемых поколениями людей? Яблоки антоновки, анисы, боровинки, терентьевки, груши бессемянки и тонковетки, владимирская вишня.
Вот и все. Такие сорта можно было найти еще в «садовых списках» времен Василия Шуйского.
Шли годы. Ночами сгибался над верстаком механик, часовщик и садовод-любитель Мичурин. Когда уже десятилетие спустя он купил у слободского попа клочок бросовой земли на берегу реки Лесной
