Будущая Ева [Ева будущего]

Электричеством. Именно оно, Электричество, придает ей и эти плавные переходы тонов, и бархатистость кожи, словом, всю эту полную иллюзию Жизни!

— Вы сказали — андреиды?

— То есть имитации человека, искусственного человеческого существа, если угодно. В процессе его созидания следует опасаться лить одного — как бы копия физически не оказалась совершеннее оригинала… Вы помните, дорогой лорд, тех механиков былых времен, которые пытались смастерить некие подобия человеческих существ? Ха-ха-ха!

Тут Эдисон разразился смехом, подобным смеху кабира в элевсинских кузницах.

— Сии горе-мастера, не располагая для этого ни умением, ни подходящим материалом, изготовляли лишь смехотворных уродов. Альберту Великому, Вокансону, Мельцелю и прочим только и удалось, что сфабриковать какие-то огородные пугала. Сделанные ими автоматы достойны лишь красоваться в низкопробных салонах восковых фигур в качестве экспонатов, отпугивающих посетителей: от них воняет гуттаперчей, гнилым деревом, тухлыми красками, и они способны вызывать одно лишь отвращение. Грубые, аляповатые, эти творения являют собой пасквиль на Человека, и, вместо того чтобы внушать ему чувство своего могущества, понуждают его лишь покорно склонять голову перед богом Хаосом. Вы только вспомните их карикатурные судорожные жесты, напоминающие телодвижения нюрнбергских кукол! Вспомните эти нелепые формы, эти неестественные краски! А выражение лиц, словно сошедших с вывески парикмахера! А скрип заводимого ключом механизма! И это отчетливое ощущение, что внутри они пустые! Словом, всё в этих гнусных ряженых вызывает чувство омерзения и стыда! Смешное и страшное слились здесь в торжествующем гротеске! Право, их можно принять за тех идолов, которым поклоняются некоторые народности в Экваториальной Африке, или за «маниту» жителей австралийских архипелагов. Манекены эти не более как оскорбительная карикатура на нас, на все человечество. Да, таковы были черновые наброски андреидов, первые попытки создать искусственного человека.

Лицо Эдисона, по мере того как он говорил, все более искажалось страстным волнением: остановившийся взгляд, казалось, устремлялся в сферы неведомого.

— Но, — продолжал он более холодным и несколько даже дидактическим тоном, — все это уже в прошлом. Умножились открытия науки. Философские концепции становятся тоньше, очищаются от заблуждений. Инструменты и способы отождествления достигли высочайшей точности. Так что средства, которыми ныне располагает Человек, предпринимая новые попытки подобного рода, уже иные — о, совсем иные! — чем в те, былые времена! Отныне мы уже можем позволить себе с предельной достоверностью СОЗДАВАТЬ могучие фантомы, таинственные гибриды, о которых наши предшественники не могли бы даже помыслить и одно упоминание которых способно было бы вызвать у них лишь испуганную улыбку. «Да это невозможно!» — завопили бы они. Вот ведь и вы — не правда ли? — вряд ли могли бы улыбнуться при виде Гадали. А между тем это ведь еще неограненный алмаз, поверьте мне. Лишь остов тени, которой еще только предстоит стать ТЕНЬЮ. Разве то, что вы испытали, прикоснувшись к руке этой женской разновидности андреида, сколько-нибудь похоже на ощущение, которое вы испытали бы, будь это рука автомата? Знаете, давайте проделаем еще один опыт: пожмите эту руку. Кто знает, быть может, она ответит на рукопожатие?

Лорд Эвальд взял пальцы искусственной руки и слегка сжал их.

Невероятно! Рука отозвалась на это рукопожатие так ласково и проникновенно, что лорд Эвальд невольно подумал, что она, быть может, является все же частью некоего невидимого тела.

С глубоким волнением выпустил он из рук этот предмет мира тьмы,

— В самом деле… — пробормотал он.

— Так вот, — спокойно и холодно продолжал Эдисон, — все это еще пустяки (да, сущие пустяки, поверьте) по сравнению с тем, что еще может быть сотворено. О, если бы возможно было осуществить это! Если бы вы только знали! Если бы…

Он вдруг замолчал, словно пораженный какой-то внезапной мыслью, столь страшной, что сразу же испуганно оборвал свою речь.

— Право, — сказал лорд Эвальд, вновь оглядываясь вокруг себя, — у меня такое чувство, будто я нахожусь у Фламеля, Парацельса или Раймунда Луллия во времена средневековых кудесников и чернокнижников. Чего же вы хотите добиться, дорогой Эдисон?

Великий изобретатель, впавший между тем в глубокую задумчивость, сел и устремил на лорда Эвальда внимательный и озабоченный взгляд.

— Милорд, — сказал он после нескольких минут молчания, — я только что понял: для такого человека, как вы, одаренного столь острой восприимчивостью, наделенного такой силой воображения, мой эксперимент может оказаться гибельным. Знаете, когда стоишь на пороге кузнечного цеха, лишь смутно различаешь в полумраке железо, огонь, работающих людей. Звенят наковальни; те, кто обрабатывают металл, выковывая из него брусья, клинки, орудия, знать не знают, какое реальное применение ожидает их изделия. Кузнецы обозначают их условным наименованием — и только. И вот все мы, решительно все, находимся в точно таком же положении! Никто не может доподлинно определить природу того, что он создает, ибо любой нож может стать кинжалом; так и любая вещь преображается и обретает свое новое название в зависимости от того, как она будет использована. Одна лишь неуверенность в конечном результате наших действий снимает с нас ответственность за них. Надо, следовательно, ни в чем не быть уверенным до конца, иначе у кого хватило бы смелости завершить свой труд!

Рабочий, отливая пулю, думает в глубине души: «Может, это еще и зря потраченный свинец — все ведь дело случая». И он заканчивает отливку смертоносного снаряда, будущая судьба которого от него сокрыта; но если бы перед мысленным его взором вдруг возникла зияющая смертельная рана, которой такой вот снаряд в числе других, изначально предназначенных для этой цели, продырявит человеческое тело, и он подумал бы, что среди роковых пуль вполне может оказаться и та, которую он в эту минуту отливает, стальная форма выпала бы у него из рук, и, коли это человек честный, он, быть может, предпочел бы отказать своим детям в лишнем куске хлеба, если ради этого куска необходимо довести работу до конца и тем самым стать невольным пособником будущего убийства.

— Ну и что же? Что вы хотите этим сказать? — прервал его лорд Эвальд.

— А то, что я вдруг почувствовал себя тем самым рабочим, который держит на огне изложницу с кипящим металлом. Раздумывая о вашем нравственном складе, о разочарованном вашем уме, я вдруг отчетливо представил себе ту самую смертельную рану… Ибо то, что я собираюсь вам предложить, может оказаться для вас спасением, но может обернуться и гибелью. В эксперименте, о котором должна пойти у нас речь, оба мы рискуем в одинаковой степени. Но мне он представляется теперь куда более опасным для вас, чем казалось вначале. Ибо только вам одному он угрожает гибелью, и гибелью поистине мучительной. Правда, она и без того вам грозит, поскольку вы один из тех, кого роковая страсть неизбежно ведет к трагическому исходу. Но, с другой стороны, у меня все же есть какой-то шанс вас спасти!.. Однако… что, если лечение не даст того исцеления, которого я жду?.. Да, мне начинает казаться, что может быть, лучше на этом остановиться и отказаться от всей этой затеи!

— Вы говорите таким тоном и так серьезно, дорогой Эдисон, — сдавленным от волнения голосом произнес лорд Эвальд, — что я вынужден честно сознаться: все равно я собирался нынче же ночью покончить с нестерпимым моим существованием.

Эдисон вздрогнул.

— Перестаньте же сомневаться, — уже бесстрастным тоном закончил англичанин.

— Выходит, жребий брошен! — прошептал физик. — Значит, все же это будет именно он… Мог ли я когда-нибудь ожидать этого?

— В последний раз прошу вас, ответьте мне: что вы собираетесь делать?

Наступила минута молчания, и лорд Эвальд вдруг отчетливо ощутил, как повеяло на него ветром Бесконечности.

— А! — пронзительно воскликнул Эдисон, вставая; глаза его сверкали. — Раз уж Неизведанное