исчезнуть. Я пожалел, что не взял с собой ее очки: тогда Бренде поневоле пришлось бы дожидаться меня, чтобы я отвез ее домой. Я понимаю, что мысли мои были совершенно сумасшедшие, но в кромешной тьме они отнюдь не казались неуместными. О, как мне хотелось окликнуть ее, но я знал, что она не ответит — и я заставил себя проплыть из конца в конец бассейна в третий раз, в четвертый... На середине пятого круга мною вновь овладели жуткие предчувствия, мне вдруг показалось, что сейчас исчезну я сам, — поэтому, выбравшись наконец из воды, я обнял Бренду крепче, чем ожидали мы оба.
— Ну, хватит... Пусти меня, — засмеялась Бренда. — Моя очередь...
— Но, Бренда...
Но Бренда уже нырнула. Мне показалось, что на этот раз она не вынырнет никогда. Усевшись в шезлонге, я попытался отвлечься от страшных мыслей и стал ждать, когда же из девятой лунки на поле для гольфа вновь вынырнет на небосклон солнце; я молился, чтобы оно взошло, осветило мир и вернуло мне душевный покой. И когда Бренда наконец вышла из воды, я никуда ее больше не отпускал. Я обнял ее, холодная влага пробралась через поры моей кожи, и меня бросило в дрожь.
— Хватит, Бренда. Пожалуйста, хватит игр, — попросил я и прижал к себе с такой силой, что чуть не врос в нее. — Я люблю тебя, — сказал я. — Люблю.
Летние дни шли своей чередой. Мы встречались с Брендой каждый вечер: ходили плавать, гуляли, ездили на машине в горы, забираясь так далеко, что возвращались назад уже в предрассветном тумане, струившемся с крон деревьев. Я крепче сжимал руль, а Бренда, надев очки, следила за разделительной полосой на дороге. А еще мы объедались — через несколько дней после того, как я обнаружил в подвале у Патимкин холодильник, в котором хранились фрукты, Бренда сама стала водить меня туда. Мы наполняли большие суповые тарелки черешней, нарезали на большом блюде дыню, потом потихоньку выползали из подвала через черный ход и устраивались под деревом на лужайке, освещенной лишь слабым мерцанием телеэкрана из комнаты, окна которой как раз выходили на задний двор. Тишину нарушал только звук выплевываемых косточек.
Вот было бы здорово, если бы они пустили корни, и к утру здесь уже стояли бы черешневые деревья и росли дыни, правда? — мечтала Бренда.
— Милая, если они пустят корни в этом дворе, то из них вырастут холодильники — желательно фирмы «Вестингауз». Я не вредничаю, — поспешно добавлял я, и Бренда начинала смеяться.
А потом говорила, что хотела бы отведать слив-венгерок, и я исчезал в подвале, появляясь оттуда с суповой тарелкой, полной слив. Потом тарелка наполнялась абрикосами. Затем — персиками. А потом — следует это признать — мой нежный желудок не выдержал, и следующую ночь я, к своему огорчению, просидел на унитазе.
Еще мы ходили обедать в кафе, уплетая сандвичи с солониной, пиццу, поглощая пиво с креветками, мороженое и гамбургеры. Как-то раз мы пошли на вечеринку в клуб «Лайонз», и Бренда выиграла пепельницу с эмблемой «Лайонз», три раза подряд попав мячом в баскетбольную корзину. А когда из Милуоки вернулся Рон, то мы с Брендой время от времени ходили смотреть, как выступает в чемпионате полупрофессиональной летней баскетбольной лиги команда, в которой играл ее брат. На этих матчах я чувствовал себя не в своей тарелке, потому что Бренда всех игроков знала по именам. И хотя почти все они были тупыми остолопами, один из них, Лютер Феррари, являлся приятным исключением. Бренда встречалась с ним целый год, еще когда училась в школе. Лютер был ближайшим другом Рона, а мне его имя было знакомо, по статьям в «Ньюарк ньюс»: знаменитые братья Феррари блистали на спортивных площадках — причем каждый из них по крайней мере в двух видах спорта. Лютер называл Бренду «козликом» — это прозвище прилипло, как выяснилось, к Бренде в те времена, когда она завоевывала призы, лихо перескакивая через одноименный гимнастический снаряд. Феррари, подобно Рону, был чрезвычайно благовоспитанным молодым человеком — можно было подумать, что это прирожденное качество всех, чей рост был выше одного метра и девяноста сантиметров; он был исключительно вежлив по отношению ко мне и в высшей степени предупредителен по отношению к Бренде, так что я, в конце концов, стал игнорировать предложения сходить на очередной баскетбольный матч.
А однажды мы случайно выяснили, что в одиннадцать вечера кассир кинотеатра «Хиллтоп» уходит домой, а контролер удаляется в служебный кабинет, — и за остаток лета мы посмотрели окончания по меньшей мере пятнадцати картин. Возвращаясь из кинотеатра домой — домой к Бренде, естественно: я отвозил ее на машине, — мы пытались воссоздать по увиденным кадрам начало фильма. Нашим любимым окончанием фильма в то лето была последняя четверть картины «Мамуля и папуля Кэттл в городе», любимым фруктом — сливы-венгерки, а самыми дорогими, любимыми людьми — мы сами. Конечно, время от времени мы общались с друзьями Бренды, совсем редко — с моими приятелями, а в одну из августовских ночей мы даже сподобились отправиться в бар на Шестом шоссе вместе с Лорой Симпсон Столович и ее женихом, но вечер получился ужасным. Разговаривать с остальным миром нам с Брендой было не о чем, так что весь вечер мы с нею протанцевали, вдруг обнаружив, что за время нашего знакомства мы делаем это впервые. Приятель Лоры с важным видом потягивал виски с содовой, а Симп — Бренда уговаривала меня называть ее Столо, но я отказался, — Симп пила какую-то тепловатую смесь имбирного лимонада и газировки. Всякий раз, когда мы возвращались к столу, Симп говорила о «танцах», а ее жених о каком-то «фильме», — так что в конце концов Бренда не выдержала и спросила:
— Что за фильм-то?
И мы, уже не обращая внимания на Симп и ее жениха, протанцевали до самого закрытия бара. Потом мы поехали к Бренде, наполнили суповую тарелку черешней, уселись перед телевизором и наелись ягод. Потом мы занимались любовью на софе, и когда я пробирался по темной комнате в ванную, под моими босыми пятками хрустели черешневые косточки. Уже у себя дома, раздеваясь второй раз за вечер, я обнаружил на ногах красные пятна от ягод.
Как относились к нашему роману родители Бренды? Миссис Патимкин продолжала мне улыбаться, а мистер Патимкин по-прежнему был уверен в том, что я ем как птичка. Чтобы как-то угодить ему, я всякий раз, будучи приглашенным к обеду, съедал в два раза больше, чем хотел, но, похоже, составив мнение о моем аппетите в тот первый вечер, мистер Патимкин более этим себя не утруждал. Даже если бы я съел в десять раз больше и умер от обжорства, мистер Патимкин все равно считал бы, что я ем не как настоящий мужчина, а как воробышек. Похоже, никого не раздражало мое присутствие, хотя Джулия заметно охладела ко мне. Как бы там ни было — когда Бренда спросила у отца, как он отнесется к тому, чтобы в конце августа неделю своего отпуска я провел в их доме, — мистер Патимкин, подумав минутку, выбрал нужную клюшку, сделал выводящий удар, и, отвлекшись от гольфа, сказал, что не возражает. Когда же о решении главы компании была извещена миссис Патимкин, то ей не оставалось ничего другого, как одобрить решение супруга. Так, благодаря хитрости Бренды, меня пригласили погостить.
Утром в пятницу, в последний рабочий день перед отпуском, я принялся паковать свой чемодан. Тетя Глэдис, увидев меня, спросила, куда это я собрался. Я объяснил. Тетя ничего не сказала, но в ее покрасневших истеричных глазах я прочел благоговейный трепет — вот какой вес я приобрел с того памятного дня, когда она заявила мне по телефону: «Фанцы-шманцы»!
И на сколько дней ты уезжаешь? Мне это нужно знать, чтобы не покупать лишних продуктов. У меня полный холодильник молока, а ты уезжаешь! Оно же прокиснет! Весь холодильник провоняет...
— На неделю, — сказал я.
— На неделю? — переспросила тетя Глэдис. — Они сдали тебе комнату на неделю?
— Тетя Глэдис, они зарабатывают на жизнь другим способом.
— Подумаешь! Я зарабатываю, сдавая комнату внаем, и не стыжусь этого! Слава Богу, у нас всегда была крыша над головой. Мы не попрошайничали на улице, — талдычила она, пока я укладывал в чемодан только что купленные бермуды, — ... и кузине твоей, Сьюзен, мы дадим высшее образование, лишь бы дядя Макс был здоров. Мы не можем отправить ее отдыхать, она не позволяет себе тратиться на обувь, хотя туфли ей нужны, и свитерами ее шкаф тоже не забит...
— Я же ничего не говорю, тетя Глэдис.
— Тебе что, не хватает здесь еды? Ты иногда столько оставляешь на тарелке, что мне стыдно показывать ее дяде Максу. Какого-нибудь ребенка из Европы можно было бы четыре раза покормить тем, что ты оставляешь на тарелке...
— Тетя Глэдис, — начал объяснять я, — здесь я обеспечен всем необходимым. Спасибо. Просто у меня отпуск. Разве я не заслужил отпуск?
