Как я рассердился на нее за такой ответ! Когда меня спрашивают про место учебы, я отвечаю без запинки: Ньюаркский колледж университета Рутгерс. Я, может быть, произношу это слишком громко, скороговоркой, — но я называю вещи своими именами. На долю секунды Бренда напомнила мне тех девиц- мартышек из Монклер, которые заявились во время каникул в библиотеку: пока я ставил штампы в формуляры, они без устали теребили свои гигантские галстуки, свисавшие чуть ли не ниже колен, и многозначительно намекали на «Бостон» и «Нью Хейвен».
— В Бостонском университете? — спросил я, поглядывая на деревья.
— Нет, в Рэдклиффе.
Мы все еще стояли посреди корта, окруженные со всех сторон белыми линиями разметки. Над терпко пахнущим кустарником, окаймлявшим корт, светлячки выписывали «восьмерки», а когда густые сумерки вдруг в мгновение ока превратились в ночь, вся листва засияла, словно омытая лучистым дождем. Бренда решила уйти с корта. Я пошел следом. Глаза привыкли к темноте, и Бренда, которую я до сих пор воспринимал по большей части на слух, материализовалась в зримый образ. Я даже забыл про свою обиду на «Бостон» и разрешил себе оценить Бренду по достоинству. Руки ее на сей раз не поправляли никаких деталей туалета ниже талии, но формы заявляли о себе даже будучи прикрытыми бермудами цвета хаки. На спине белой тенниски с маленьким воротником темнели два треугольных пятна от пота как раз в том месте, откуда росли бы крылья Бренды, будь их у нее хотя бы парочка. Картину дополняли белые носочки, белые кроссовки и клетчатый ремень.
Бренда, зачехлив ракетку, застегивала на ходу «молнию».
— Ты очень торопишься домой? — спросил я.
— Нет.
— Давай присядем. Здесь так хорошо.
— Давай.
Мы присели на поросший травой пригорок. Склон был столь крут, что нам даже не пришлось особо отклоняться, чтобы опереться о газон; со стороны все это выглядело, наверное, так, словно мы собираемся наблюдать за неким астрономическим явлением — рождением новой звезды или превращением полумесяца в полную луну. Бренда во время разговора непрестанно теребила молнию на чехле ракетки; впервые я видел ее раздраженной. Это почему-то успокоило меня, и теперь мы оба, странным образом, были готовы к тому, без чего, казалось бы, могли и обойтись: к свиданию.
— Как выглядит твоя кузина Дорис? - спросила Бренда.
— Она темная.
— Негри...
— Нет! Конопатая, темноволосая и очень высокая.
— А учится где?
— В Нортгемптоне.
Бренда промолчала. Я так и не понял, догадалась ли она о том, что я имел в виду.
— По-моему, мы с ней незнакомы, — сказала Бренда минуту спустя. — Она недавно в клубе?
— Наверное. Они поселились в Ливингстоне всего пару лет назад.
— А-а...
Новых звезд на небе не появилось — по крайней мере в следующие пять минут.
— Помнишь, как я держал твои очки? — спросил я.
— Ага. Теперь вспомнила, — ответила она. — Ты тоже живешь в Ливингстоне?
— Нет, в Ньюарке.
— Мы жили в Ньюарке, когда я была совсем маленькая, — сказала Бренда.
Я вдруг рассердился:
— Хочешь, отвезу тебя домой?
— Нет. Давай лучше погуляем. — Она наподдала камешек ногой и пошла вперед.
— А почему ты стала выходить к сетке только после того, как стемнело? — спросил я.
— Бренда обернулась и сказала с улыбкой:
— Ты заметил, да? А старуха Симп ничего не замечает.
— Так почему же?
— Я выхожу к сетке, когда уверена, что она не сможет отбить мой удар. А так — боюсь.
— Почему?
— Из-за носа.
— Из-за чего?!
— Из-за носа. Я же его укоротила.
— Что?!
— Мне исправляли форму носа.
— С ним что-то было не в порядке?
— Он был с горбинкой.
— Большая горбинка?
— Нет, — ответила Бренда. — Нос был симпатичный. Но сейчас я еще красивее. Осенью и брату нос поправят.
— Он тоже хочет стать красивее?
Ничего не ответив, Бренда опять ушла вперед.
— Извини, я не хотел острить. Мне просто интересно — зачем ему это?
— Он хочет... Если, конечно, не вздумает стать учителем физкультуры... Но это вряд ли... — сказала она. — Понимаешь, мы все пошли в отца.
— Он тоже укорачивал себе нос?
— Ну почему ты такой вредный?
— Я не вредный... Извини, пожалуйста. — Свой следующий вопрос я задал исключительно из стремления выглядеть заинтересованным, надеясь тем самым восстановить утраченный облик благовоспитанного человека; увы, вопрос прозвучал не совсем так, как я ожидал — слишком громко: — А сколько это стоит?
Бренда помолчала, но потом все же ответила:
— Тысячу долларов. Если, конечно, идти не к мяснику.
— Дай-ка взгляну, стоила ли операция таких денег.
Она снова обернулась, положила ракетку на садовую скамейку и спросила:
— Если я разрешу тебе поцеловать меня, ты перестанешь вредничать?
Нам предстояло сделать навстречу друг другу два бесконечных шага. Мы чувствовали себя очень неловко, но все же поддались порыву и поцеловались. Бренда обняла меня за шею, я притянул ее к себе — быть может, слишком резко — руки мои скользнули за спину Бренды, сомкнулись на лопатках и, клянусь, под влажной тенниской я ощутил слабое трепетание — словно нечто в ней пульсировало с такой силой, что пульсация эта прорывалась даже сквозь ткань. Эта странная дрожь походила на трепыхание крошечных крылышек — крылышек, которые были не больше ее грудей. Но в ту секунду малая величина тех крыльев совершенно не смущала меня, ибо вовсе не нужны были крылья орла, чтобы вознести меня на те пятьдесят метров, что делают ночи в Шорт-Хиллз гораздо прохладнее ночей в Ньюарке.
2
На следующий день мне вновь довелось подержать очки Бренды — на сей раз не в качестве слуги на пару минут, но званого гостя. А может, меня принимали и за того, и за другого — в любом случае, прогресс был налицо. Бренда была одета в черный купальник и разгуливала босиком, выделяясь среди других дам с их кубинскими каблуками, корсетами, перстнями размером с кулак и соломенными шляпами, напоминавшими огромные блюда из-под пиццы (шляпы эти были куплены, как я услышал от одной загорелой дамы со скрипучим голосом, «у симпатичной черномазой торговки во время стоянки яхты в Барбадосе»).
Бренда среди этой расфуфыренной толпы была элегантно проста, словно воплощенная мечта
