добрая или дурная, добиралась по степи до заброшенного 'Тонкареса' с большим опозданием. Похоронку на Ивана Харина привез из Джувалинска председатель Нурсултан Абаевич. Поехал на праздник урожая и под расписку взял ее в военкомате. Он долго, очень долго держал эту бумагу в колхозном сейфе вместе со всякими почетными грамотами за досрочно проведенные посевные кампании, за перевыполнение плана по поставкам государству зерновых и продуктов животноводства, а также с пожелтевшими квитанциями о сдаче партвзносов, скрывал ее от Хариной и отдал страшное извещение только чуть ли не через полгода после гибели Ивана. Этого тетя Аня Нурсултану Абаевичу простить не могла, перестала даже с ним разговаривать. Но, по-моему, он поступил правильно - не хотел, чтобы Харина рвала на себе волосы. Председателю Нурсултану, видно, ее спокойствие было дороже, чем правда. И я бы на его месте, наверное, не отдал бы похоронку - меньше знаешь, спокойнее спишь…
- Cпрошу, обязательно спрошу, - пообещал я.
Мама попыталась улыбнуться, но глаза ее вдруг подозрительно засверкали и по распаханному морщинками лицу потекли слезы. Она их не вытирала, и жаркий степной ветер медленно осушал ее бледные щеки.
Как назло, Левка который уже день в школу не приходил, и я решил подкараулить его на Бахытовом подворье. Уже садилось солнце, когда я увидел, как он, перебирая своими длинными, как у аиста, ногами, обутыми в ладные довоенные ботинки, быстро шел к нужнику.
Я поздоровался с ним, но он не ответил.
- Здравствуй! - повторил я громко.
- Здравствуй, здравствуй, - выплюнул он, как лузгу, свое приветствие.
- Я хотел тебя кое о чем спросить…
- Потом, потом! Пос…ть по-людски не дадут…
Пока Левка справлял нужду, я крутился около высохшей деревянной будки. В ее стенах зияли большие щели, кое-где законопаченные клоками овечьей шерсти; проржавевший лист жести заменял крышу; чуть поодаль от нужника росли высокие лопухи, листьями которых охотно, вместо бумаги, пользовались жильцы и случайные прохожие.
- Розалия Соломоновна обещала моей маме написать письмо в Москву. Ты не знаешь - она написала? - бросился я с головой в омут в надежде на то, что мне удастся выудить у Левки хоть какую-нибудь новость.
- Письмо? - переспросил он.
- Может, Розалия Соломоновна заболела?
- Во-первых, она не Соломоновна, а Согомоновна. Дедушку по-армянски звали Согомон, а не Соломон. Понятно? Во-вторых, ни о каком письме я ничего не слышал. В-третьих, ей сейчас не до писем. У мамы приступ, - насупился Левка, застегнул ремень, сплюнул сквозь зубы и двинулся к хате.
- А что у Розалии Со… Согомоновны? - успел я спросить Гиндина.
- Голова болит. Гипертония, - бросил тот и скрылся.
Ни мама, ни наша хозяйка Анна Пантелеймоновна сроду не слышали о такой болезни. О чахотке и сыпняке слышали, о воспалении легких и желтухе - тоже, но о гипертонии никто не слышал.
- Это не опасно, - сказала тетя Аня, - от головы не заразишься.
- А может, ей помощь нужна, - робко возразила мама.
Ни председатель Нурсултан Абаевич, ни мама Беллы Варшавской, в прошлом продавщица продовольственного магазина из Борисова, ни сердобольная Гюльнара Садыковна не знали о такой напасти. Все слова, которые жили в мазанках и на подворьях, были просты и понятны, как утренний крик петуха или ржание Кайербековского рысака. Подобно общеизвестным злакам и цветам, в 'Тонкаресе' произрастали только старые сорта слов, новых слов тут не высаживали и не выводили; иногда, правда, они залетали в кишлак невесть откуда, но не приживались и быстро увядали, ибо здешние жители вполне обходились теми, которые в этих глухих местах испокон веков росли без окучивания и полива, без прополки и удобрений.
Не распространялся о болезни мамы и Левка. В школу не ходил, ни с кем не общался, сидел у постели матери, читал ей стихи или помогал по хозяйству старику Бахыту, который от всех болезней признавал только одно-единственное средство - бараний жир.
Растопи, мол, с вечера, натри хорошенько больное место - и хворь как рукой снимет.
Доктора в кишлаке не было, и спрашивать, как лечить больную, было не у кого.
- Что с ней? - допытывалась у Бахыта Гюльнара Садыковна.
- Башка шибко болит, как у твоего Шамиля с перепоя.
Болезнь Гиндиной очень расстроила директрису. Она и раньше заботилась о музыкантше. В праздник Первомая устроила ее выступление в школе. Замерев от счастья, как Мамлакат на сталинских коленях, Гюльнара Садыковна из первого ряда, как зачарованная, слушала игру Розалии Соломоновны.
Номера торжественно объявлял Левка:
- Иоганн Себастьян Бах. Адажио!
Казашата, как вспугнутые степные птицы крыльями, гулко и дружно хлопали в ладоши.
- Моцарт. Прелюд, - пламенно бросал в притихший красный уголок школы Гиндин.
Или:
- Чайковский. Этюд.
Счастливая Гюльнара Садыковна после концерта даже умудрилась выцыганить для Розалии Соломоновны у прижимистого Нурсултана Абаевича вознаграждение - килограмм сливочного масла, корзину яиц, баночку меда и кулек муки грубого помола - и пригласила председателя на следующий концерт - в
