ВЕРНУТЬ грусть;
}
Так мы получаем проезд трамваем от студенческой столовой до студенческого общежития, а читатель – начальные сведения о языке Си.
– Расскажи нам еще о казачьих девах, о которых мы читали в великом Донском романе, – начинает очередной подкоп Б., – неужели за пять лет у тебя там не было ни одного романа, я прямо так и вижу этих роскошных Донских сирен, кровь с молоком.
– Донские девы худы, консервативны и хороши собою, – несколько мрачно и коротко ответил Я. – Только под самый конец учебы в нашем общeжитии появилась одна неконсервативная особа, и ту мы дружно пытались пристроить замуж за одного лопуха-студента по кличке Экстремист.
– Удалось?
– Увернулся.
– Так что, тебе так ни одна казачья дева и не приглянулась? – не унимается Б.
“Вот стервец”, – думает Я., спиной чувствуя интерес Баронессы к своему возможному рассказу, а еще больше к его возможной тональности.
– Ну почему же. Нравились все (Я. умеет быть политкорректным), но больше других нравилась одна девушка, у нас с ней была духовная близость.
– В чем она выражалась? – лопата Б. уткнулась снизу в бетонный пол семейного счастья этой парочки.
– Мы вместе читали “Игру в бисер” Германа Гессе.
– Роман без единой женщины! Как это должно сближать родственные души! И тут ты – такой странный, такой одинокий, – Б. принялся уже за бетон.
“Вот засранец, – думает Я. с уважением, – хорошее у него, однако, чутье. Ведь к духовной близости Баронесса относится с большим подозрением, чем к физической”.
И сейчас он улавливает ее неподдельный интерес и к своему рассказу, и к его тональности. Светло- серые глаза чуть прищурены. Пусть коллективное чтение Германа Гессе происходило далеко и давно, но портьера над дверью на балкон и букет цветов на картине над изголовьем, по-видимому, смогут спокойно заснуть вместе с людьми. Сегодня у них, скорее всего, не будет повода любопытствовать.
Впрочем, и в другие ночи и дни они не могут поделиться с креслом на балконе, у которого не всегда есть возможность заглянуть в спальню, впечатлениями о сногсшибательных трюках любви. Та ночь, когда казавшиеся огромными в темноте глаза горели исследовательским энтузиазмом, а губы шептали: “Должно быть что-то еще”, давно прошли.
– Становится душно, давайте поставим столик в саду и посидим на свежем воздухе, – предлагает Баронесса, прерывая сомнительную беседу.
Б. выходит на воздух в приподнятом настроении. Пол не проломлен, но инструменты подкопа под семейную идиллию Я. и Баронессы, которые он понесет на плече, сегодня не кажутся ему слишком тяжелыми.
Каждый день заканчивается ночью. Так же закончился и этот день, когда разошлись члены Кнессета. Расставлено по местам все, что было сдвинуто. Развешено по крючкам все то, чему положено висеть. Накормлено мусорное ведро остатками пищи парламентариев. Только сосредоточенно бурлит и вздыхает посудомоечная машина. Принят теплый вечерний душ, и вот последней гасится лампа на прикроватной тумбочке.
– Если ты проснешься утром и обнаружишь рядом с собой горстку пепла, – говорит Я., – знай – я сгорел от несчастной любви.
Я.
Нет, тут ему нечего опасаться, решает Я., и уже не в первый раз. Б. не страшен. Больше всего Я. побаивается чьей-то внезапной, но хорошо подготовленной мужской незаурядности, способной вызвать в ней удивление на фоне спокойной повседневности их совместной жизни. Он опасается: вдруг тормозная система ее женской консервативности не успеет сработать? А потом, обнаружив, что первый незаметный психологический бастион ее чистоты разрушен, она замечется в панике и черт знает, чем все это закончится. Если после первого приступа этого воображаемого опасного “некто” у нее будет время, какой-то тайм-аут, уверяет он себя, – включатся механизмы самозащиты, она сбежит, приклеится к какой-нибудь другой женщине, от которой ее будет не оторвать, превратит все в шутку и тут же расскажет ему обо всем, отрежет тем самым все пути, сожжет корабли, как это бывало и раньше. Он достаточно хорошо знает ее, говорит он себе. А в случае с Б. с самого начала не было никаких шансов. Во-первых, не было ни повседневности, ни спокойствия. С момента приезда сюда и в период первого знакомства с Б. они были поглощены выживанием. И выживали, держась друг за друга. Для третьих не было места. Эмиграция беспощадна к слабым семьям, но закаливает семьи сплоченные. Они еще больше сплотились. В свое первое посещение Иерусалима они не видели друг друга через барьер, разделявший мужчин и женщин у Стены Плача. Но чувствовали друг друга. Ведь если выстроить ряд из их матерей и отцов глубиною в две тысячи лет, то они вдвоем, Баронесса и Я., первыми коснулись этой стены. Они авангард, занявший очень важный для них плацдарм. Для предполагаемых далеких потомков они будут чем-то вроде Авраама и Сары из семейного пантеона. Так что для Б. момент безнадежно упущен. Да и он об этом, по-видимому, хорошо знает, иначе не был бы так откровенно смел.
Это может стать вариантом, если я внезапно умру, предполагает о себе Я. А если, например, тяжелый инсульт, который превратит меня в полуидиота? – продолжает он эту цепочку, и ему очень хочется ее оборвать тут же, но он идет будто по краю пропасти. Он был очень горд собою в альплагере, когда, стоя на краю пропасти (со страховкой, конечно), чувствовал, что ничуть не боится этой бездны и никакого тайного желания прыгнуть в нее не испытывает, а знает твердо, что стоит, охваченный веревкой, и может стоять так столько, сколько захочет. И все же – вот они, Б. и Баронесса, катят кресло на колесиках с безразличным идиотом, который, кажется, иногда что-то понимает, хотя врачи говорят, что нет. Впрочем, на 100% они гарантии дать не могут, они все же не Адонай Элоэйну Мелех А Олам. Не они создавали этого идиота, который когда-то был человеком, а теперь способен только на то, чтобы создавать проблемы для тех, с кем еще ничего подобного не случилось. Как же она решит эту проблему? – думает Я. В ней будут бороться очевидная целесообразность, такая ясная для ее прямого видения мира, и какой-то неопределяемый, но малопроходимый для нее барьер. Б. выигрывает в темпераменте, считает Я., но у него, у Я., острее зрение, он различает в своей жене гораздо больше оттенков, и она, без сомнения, это чувствует. Если она все же решится, эта сравнительная убыль может все разрушить. Все, хватит. Что за мазохизм?
А как это связано со сном, который его угораздило рассказать ей, не подумав, сразу после пробуждения? Уж очень он был озадачен этим сном. Во сне она пришла к нему и заявила: это произошло с ней всего один раз, но она беременна. “Ну, если один раз...” – ответил он во сне и, проснувшись, был так потрясен тем, что хотя бы и во сне мог так ответить. И почему она так радостно смеялась тогда? (“Зар-э- жу”, – говорил он ей в шутку, и маленькая девочка с деланным испугом прижималась к нему, заглядывая ему в лицо широко раскрытыми честными глазами. Значит, все же отчасти верила, какой-то маленький зверек самосохранения внутри нее велел ей опасаться.) “Ничего не изменилось. Что за неприличный смех?” – спросил он ее, хмурясь. Любовь делает человека беззащитным, думает он. Еще одно какое-нибудь испытание, и он будет совершенно безоружен перед ней.
Никогда, никогда не скажет она ему прямых, не оставляющих никаких сомнений (или наоборот, рождающих их) слов о своей любви. Таков ее кодекс чести. Он должен довольствоваться невнятным утренним бормотанием, когда спросонья она требует, чтобы он еще пару минуток не покидал постели, и
