смыслом выглядит, как всегда, печально.
Как ни странно, спичку к бочке с порохом подносят Наши Соседи. Они граждане Еврейского Государства и, по их собственным уверениям, находясь между молотом и наковальней конфликта, больше всех заинтересованы в его разрешении. Зря гибнут люди, но это лишь первые капли крови в ручейке, который потечет теперь. Память о том, кто первый ударил в спину, хамсины с собой не уносят.
Еще какое-то время Неисправимые Человеколюбцы по инерции призывают брататься и рушить стены. Ведь и немцы с англичанами братались в то незабываемое Рождество 1914 года до первого убитого снайпером во время братания. Надо же что-то делать, говорят Человеколюбцы, что же, опять убивать друг друга, опять кровь? Первый признак невменяемости – это когда от одних и тех же действий ожидают разных результатов, напоминают им психологическое уравнение Энштейна. Все равно, нужно пробовать еще и еще, настаивают Человеколюбцы. Я. выслушивает их внимательно, в их настойчивом самопожертвовании он усматривает даже что-то поэтическое. Но после этих упражнений в толерантности, жалуется он наедине Баронессе, – у него моча концентрированная и кал черный.
Подъем одышливого Старого Ястреба на холм X, даже если этот холм X – знаменитейший в истории человечества, не может считаться в глазах Просвещенной Европы поводом к войне. Разве что Просвещенная Европа считает Соседей стадом быков, к которому пастух не должен подходить в красной майке.
Кнессет Мирного Порыва не верит своим глазам, наблюдая за дипломатическими контрастами на ступенях Элизейского Дворца, где Император Острова Пингвинов – сама галльская галантность с Добрым Дедушкой и дуэльная шпага с Генерал-пианистом.
– Почему? – спрашивает пораженный этим зрелищем В.
Старая формула “их глотки забиты нефтью Соседей” Кнессету кажется недостаточной.
– Старое, доброе антидрейфусарство? – спрашивает себя Б. – Нет, непохоже.
– Они хотят повторить успех прошедшей войны. Коллаборационизм, по их мнению, себя оправдал, – формулировки А. не допускают разнотолков.
Все помолчали.
– Вот и первый петух пропел, – Я. восполняет художественную неполноту математических построений, – на сей раз – галльский.
– Концепция превентивной войны со злом, – сказал Б., – на которой когда-то настаивал Черчилль, говоря о том, что своевременная полицейская операция в Европе могла бы предотвратить Вторую мировую войну, на Ближнем Востоке воплотилась в Войне Шести Дней и Ночей. Это абсолютный Антиколлаборационизм. С тех пор затаилась их неприязнь к нам.
– Мы что же теперь – не любим Остров Пингвинов? – спрашивает Баронесса, и Кнессет заливается смехом по поводу неожиданного оборота.
Шутка шуткой, говорит себе Я., а негативное чувство-то к Острову нешуточное, удивляется он. Чем- то знакомым веет на него от этого чувства. Дежавю. И он вспоминает – ну, конечно же, – это его первая “взрослая” книжка, прочитанная в детстве – “Пятнадцатилетний капитан”. Тогда в детстве его поразило то, что герой не столько ненавидит обманувшего путешественников беглого каторжника, сколько его обаятельного знакомого, заманившего их в тропический лес. Или это не пятнадцатилетний капитан, а сам юный Я. тогда проникся ненавистью к лощеному предателю? Если видеть в романе Жюля Верна пророчество, делится Я. своими мистическими изысканиями с Кнессетом, вспоминая продолжение романа (разве можно забыть что-нибудь в первой поразившей детское воображение книге?), то Остров Пингвинов погибнет от рук Еврейского Государства, а с Соседями сведет счеты Собака. Что за Собака и зачем Еврейскому Государству губить Остров Пингвинов, спрашивает Кнессет погрузившегося в воспоминания детства Я. Не знаю, искренне отвечает он.
Может быть, в чем-то и мы виноваты, спрашивает себя Кнессет Зеленого Дивана. Но ведь мы так хотели примирения, так стремились к нему. Конечно, мы виноваты, говорят самые чистые души в Лагере Мира – Генерал-пианист не сумел правильно приготовить кофе Соседям.
Раздосадованные неудачей граждане Еврейского Государства смещают Генерал-пианиста. Зерна Великого Перелома зреют в душах приверженцев Лагеря Вечного Мира.
СОН ЕВРЕЙСКОЙ СОБАКИ
Легенды о том, что Соседи панически боятся собак, а собаки, чувствуя страх, звереют от ненависти к Соседям, Я. слышал из разных источников. Еврейский журналист, переодевшийся и принявший облик Соседа, чтобы узнать, каково жить в его шкуре в Еврейском Государстве, однажды погладил собаку хозяйки ресторанчика, в который он нанялся мойщиком посуды.
“Я думала, Соседи не любят собак”, – искренне удивилась хозяйка.
“Это было самое тяжелое оскорбление, которое мне пришлось испытать в соседской шкуре”, – рассказал журналист. Он рассказывал об этом во времена Великой Иллюзии, и сидящие перед телеэкранами, и сам Я. проникались горячим сочувствием к Соседям, с которыми у нас благодаря этому сочувствию заключен будет близкий и вечный мир. В качестве кого этот журналист тогда испытал оскорбление, в качестве еврея или в качестве воображаемого Соседа, пытался прояснить для себя Я., и, размышляя, сначала задремал, а потом и вовсе заснул.
Сначала он почувствовал свой влажный нос и короткую шерсть, затем он сел, но в таком положении тут же стало ясно ему, что кроме шерсти на нем ничего нет, а он все-таки в публичном месте. Поняв это, он снова встал на четыре лапы. И тотчас увидел в толпе Соседа. На нем не было клетчатого платка, как на Добром Дедушке маленькой Интифады, но он не был расслаблен, как остальные люди в толпе. Если бы кто-нибудь из этой толпы стащил бы ханукальную суфганию с прилавка и слопал бы ее, он, возможно, испытал бы угрызения совести, думает пес, а этот, на котором сосредоточилось сейчас его внимание, наверное, испытал бы только чувство удовлетворенного голода, и никакого раскаяния. Шерсть начала приподниматься у него на загривке. Он вдруг вспомнил, что люди из толпы придумали недавно новый ханукальный лифчик – его чашечки имеют форму этих пончиков-суфганийот с сочной темно-красной каплей вишневого варенья на самом выступе чашечки. Но какое ему, черт побери, теперь дело до этого варенья и этих чашечек, если он – пес. Его нос и губы морщинятся, и его зубы теперь хорошо видны окружающим. Они видят, кому предназначен его оскал, и потому не боятся его, как не боятся и глухого хрипа, рвущегося из его гортани.
А нет ли у этого типа под рубашкой широкой ленты с трубочками, напоминающими толовые шашки, увязанные наподобие короткой пулеметной ленты? От этой мысли глухое рычание переходит в остервенелый лай. Как разогнавший двигатели на взлетной полосе реактивный самолет, пес отпускает тормоза и сквозь толпу несется к замершей цели. Только бы страх сковал Соседа настолько, чтобы он не потянулся к кнопке, которая у него неизвестно где. В руку пес может вцепиться только в одну, а второй тот сможет воспользоваться. Долечу ли я до горла? – как новейший процессор компилирует на бегу свою программу пес. Сосредоточенность, толчок, прыжок...
Я. встрепенулся во сне и открыл глаза. Декабрьское солнце было мягким, легкая прохлада наполняла прозрачный воздух. Пришлая кошка внимательно смотрела на него из сада. Вдруг случился проблеск, будто в окне дома напротив мелькнула и не зажглась неоновая лампа, но нет, это в лучах низкого солнца сверкнула жидкая стайка мелких мошек.
N++; ЗЛАЯ ЕВРОПА
