только полуазиатом и потому считал, что войны закончатся, когда Соседи поймут, что они не смогут решить вопрос силой. А эстетическая правда заключается в том, что когда Соседи поймут, что силой вопроса они не решат, вот тогда только настоящая война и начнется. Война фантазии против свободы. Тут еще неизвестно, чем кончится.
– Свобода не всегда удачно играет на выезде, – применяет Я. футбольную терминологию. – Но, защищая свой дом, свобода всегда побеждает.
– Нет, нет, мы не хотим соглашаться с такой эстетикой, – говорят европейцы. – Нужно строить мосты, а не стены.
– Европа пытается приготовить Востоку кофе, – иронично замечает Я.
– Стройте, – отвечает Б. гипотетическим европейцам. – Вложение денег в строительство стен в Европе скоро станет очень выгодным бизнесом, – замечает он на ухо Баронессе.
– Вы были совсем другими всего лишь несколько лет назад. У вас была тогда другая эстетика, с которой мы соглашались, – продолжают ныть европейцы.
– Наша эстетика не изменилась, – отвечает им Б., – она на том же месте. Это жизнь переехала. Вы что-нибудь слышали о Сирийско-Африканском разломе? Он проходит в наших местах под Мертвым морем и Иорданом. Две гигантские платы земной коры медленно движутся в разных направлениях. Я не помню точно, в каких направлениях происходит это движение, но кто-то из нас рано или поздно наедет на Европу – либо мы, либо Восток. В ваши представления об эстетике Соседей необходимо внести коррективы, – продолжает жестокий Б. наскакивать на европейцев. – Согласно этим представлениям их эстетика выглядит не то ребяческой, не то дегенеративной. Ни то, ни другое! Она просто пропитана фантазиями, вам непонятными. Вот, например, они палят в воздух из автоматов Калашникова, когда им задерживают зарплату. Эта круглая мысль – палить в воздух при задержке зарплаты – ведь никак не укладывается в ваши квадратные европейские головы? Верно? Разве в небе, куда они палят, есть кто-то, кто выдаст им зарплату, спрашиваете вы. И ведь патроны тоже стоят денег. И между прочим, это частью деньги, которые вы дали им на рис и кофе. Так было всегда. Мы ведь уже говорили вам о профессоре Егере и его “Древней истории”. Профессор писал в донацистские времена, то есть нацистская стройность мысли и постнацистская ее запутанность были ему одинаково чужды. Ни грандиозные идеи, ни тяжелые воспоминания не обременяли его сознания. Он, конечно, сочувствовал арийцам, семитов же считал склонными к крайней жестокости, но наделенными богатым воображением. Не будем иронизировать по поводу обобщений достойного профессора с высоты нашей исторической осведомленности, еще неизвестно, как посмеются над нами наши потомки.
– И что же? Значит, вечная склока? Разве можно так жить? – спрашивают велеречивого Б. оторопевшие европейцы.
– Можно, – отвечает Б. – У нас в Европе когда-то были отменные тренеры.
ירושלים (ИЕРУСАЛИМ)
“Город Мира” – так переводят его название рекламные проспекты, литературный продукт с наследственной склонностью к воодушевлению и преувеличениям. Трудно выдумать большую пошлость об этом городе. Вечны идущие в нем войны. Эка невидаль, скажете вы, мало ли на свете было, есть и будет воюющих городов! Правда. Но этот город славен тем, что, ведя внешние войны, он никогда не прекращает войн внутренних.
Здесь когда-то с умудренными старцами спорили заносчивые юнцы, добившиеся своего и начавшие войну за выход из-под руки Рима. Здесь перед лицом неминуемого краха все те же юнцы спорили с Богом, в ярости резали они и евреев, чтобы больнее было еврейскому Богу, чтобы заступился он за Иерусалим.
А совсем недавно праздновало Еврейское Государство День Иерусалима. По этому поводу устроил в нем Вседержитель грандиозный потоп. Потоп же (по своей уже воле) вынырнул из люков ливневой канализации, поставив на ребра массивные чугунные крышки, и поднял водяные столбы, высотою равные росту жены Лота и шириной в диаметр люка. Он затопил Соседские кварталы, и телекомментатор увидел в этом указующий перст Небес, порицающий муниципальные власти за пренебрежение инфраструктурой в Соседской половине города.
Но сегодня погода чудесна, команда Кнессета Зеленого Дивана паркует машины на кривом позвоночнике проспекта Пророков, недалеко от больницы “Бикур Холим”, где медицинской сестрою была сестра Баронессовой бабушки, покинувшая Российскую Империю еще в двадцатых годах. Была бы она жива – и ее пенсию профукали бы, наверное, попечители старой больницы. Вот стоят перед нею вовремя не ушедшие на вечный покой ее ветераны. Они не жгут автомобильных покрышек, но и ретирады не знают. В Иерусалиме никто никогда не отступит. Поэтому город никогда не устроится пышным ансамблем по примеру Парижа или Санкт-Петербурга, и дома в нем не встанут ни шеренгой, ни квадратным каре, ни дугою. Потому что каждый дом здесь – в ежедневной готовности ввязаться в драку с домом напротив.
Компания движется к пешеходной зоне, где так тихо всегда по субботам и работает только пришлый “МакДональдс” и где нет сейчас цветов на местах терактов (почему цветы и кровь так любят друг друга? кровь просит цветов? цветы мечтают о крови?). Вот гостиница, которую взрывали наши горячие головы назло англичанам.
– Не лучше ли было взорвать это вышку напротив, странную смесь восточной стройности минаретов с британской практичной спортивностью? – говорит Б.
Они спускаются к парку, откуда смотрят на отстроенные турками стены Старого Города.
– Что из того, что турки, разве не те же турки отстраивали города в Германии? – это тоже Б.
Дальше – спуск к мельнице, прогулка по улочкам, где звучит английская речь. Еще вниз – вдоль Бассейна Султана, и теперь вверх – к Старому Городу. Снова вниз - к Стене, к той самой Стене. У кого-то сохранились дворцы, а здесь - только Стена, но ей обещано строить – вряд ли дворцы (ведь здесь нет королей и по-настоящему никогда и не было, а тех, которые заводились, – побивали камнями). А если не дворцы, то что?
– Что построится, то и построится, – говорит все тот же решительный Б.
Они приходят и в Храм Гроба Господня. Здесь веру, как физическое пространство, поделили греки, армяне, католики, эфиопы. Каждый из них расскажет вам на ухо как минимум о трех чудесах, безусловно свидетельствующих о том, что именно их версии особо покровительствует Предвечный. Здесь царствует дух. Это очень непохоже на собор Святого Петра в Риме, где скорее царствует красота и невозможно поверить, что представления о ней могут быть превращены в камень и свет теми же руками, что разделывают курицу на стеклянной доске, на которой нож не оставляет царапин. Члены Кнессета Зеленого Дивана глядят на все вокруг, понимая впрочем, что не глаза здесь главный инструмент постижения.
Осмотреть боковой придел им вежливо, но решительно препятствует женщина - экскурсовод польской группы. Здесь частная молитва, объясняет она. С коммунизмом у них в Польше покончено, и теперь они имеют полное право группой, всем вместе, общаться с Богом. Верить вообще лучше группой. Одинокая вера так же тяжела, как безверие. Члены Кнессета Зеленого Дивана послушно останавливаются перед польским шлагбаумом, но в душе Б. словно вращаются тяжелые жернова, и словесная мука, результат их работы, представляет собой обращенную к полякам надменную речь, которая однако не покидает пределов телесной оболочки Б.
– Представьте, что сегодня, такого-то мартобря такого-то 2000 + n-го года, где-нибудь на полуострове Таймыр зарождается некая новая народность Х. И вот через тысячу лет в каком-нибудь месяце фебрюле 3000 + n-го года эта народность решает, что поляки ничего не смыслят в католицизме. А вот их католицизм, католицизм народности Х, которому уже тысяча лет, – это и есть настоящий, правильный католицизм. И может быть, они будут правы? Полторы тысячи лет до прихода Иисуса сталкивались здесь убеждения людей о подходах к Богу. Эти убеждения терзали друг друга, пока не успокоились, не постарели, не обросли седыми бородами и лоснящимися лапсердаками. Этот стол накрыт нами. И нам выбирать, какие
