Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

разум; 2) история понятия «разум» и т. п., и т. п. Если разум и составляет центральную тему всей книги, речь в ней идет о множестве других вещей: о поэтическом призвании и земном рае у Данте, об энергетическом понимании символа у Гете, о целом и части, о причине и цели, о библейской Премудрости, об этике Аристотеля… Только в третьей части, посвященной памяти С. С. Аверинцева, тема разума и рационализма высказывается эксплицитно. Именно в своей защите классической (аристотелевской) рациональности и библейского ума Аверинцев выступает как истинный гуманист нашего времени (если угодно, неогуманист), как мыслитель, который принимает вызов исторического момента. Поскольку, повторю, искаженная идея разума — один из величайших вызовов нашего времени.

Итак, я взялась быть адвокатом разума. Но разве разум нуждается сегодня в адвокатах? Разве не разум и рационализм безраздельно господствуют в нашей цивилизации, в нашей современности с ее культом «рационального» и «научного»? В цивилизации, которая сумела уже создать искусственный интеллект, которая расшифровала геном человека и знает, как «научным образом» толковать сновидения?.. И то ли еще нас ожидает! Клонирование человека стучится в двери. Каждый день мы слышим о новых фантастических достижениях этого разума, ratiohumana. Однако сказка о всемогущем разуме, для которого нет границ и пределов, — сказка, ставшая былью, — по моим наблюдениям, больше никого не радует. А ведь совсем недавно она так радовала, — когда, например, первый человек полетел в космос: этот барьер взят! а дальше Луна, Марс, другие Галактики… Теперь мы склонны задуматься, сколько дыр в стратосфере оставили по себе эти штурмы небес. Боюсь, «победы разума» никто больше не будет прославлять стихами: скорее, оплачет их, как некогда Гораций оплакал изобретение мореходства:

Gens humana ruit per vetitum nefas⁵…

«Воистину, не человеческое сердце было у того, кто построил первый корабль!» И мы, неблагодарные потребители всего того, чем снабжает нас технический разум, уже, кажется, готовы согласиться с Горацием: да, не совсем человеческое сердце — сверх- или недочеловеческое. Известия о новых триумфах науки и техники (а это и есть для современности главная, если не единственная форма деятельности разума) не радуют, а несут смутную тревогу и предчувствие небывалой угрозы… Рационалистский прогресс больше не вдохновляет статистического человека, как прежде: он его пугает. «Ох, не к добру всё это!» — думает обыватель. И в этом его испуге, увы, больше ума, чем в творческом дерзании изобретателей. Оптимизм прогресса без берегов кончился. Все чувствуют, что что-то здесь не в порядке.

Так что кажется, что если сегодня что-то надо защищать, так это никак не разум: наоборот, все остальное требуется защищать от него. Требуется беречь и спасать от этого хищного разума прежде всего природу (чем занимаются экологические движения). Но не только, — спасать от разума нужно и собственно человеческие вещи: чувство, фантазию, интуицию, веру, вдохновение — все, что принято считать нерациональным и даже иррациональным (об этом никакие «зеленые» еще не думают, а пора бы!). Все, что гибнет при беспощадном и холодном свете разума. С эпохи Просвещения мы привыкли думать о разуме именно таким образом: он суров (беспощаден) и «объективен», то есть холоден, отвлечен, свободен от любого чувства и привязанности. В этом и состоит его «чистота», его рабочая гигиена: ведь он — как скальпель хирурга. Между прочим, почему бы, — даже оставаясь в пространстве медицинских метафор, — не подумать об альтернативной рациональности (наподобие альтернативной медицины): о рационализме гомеопатическом или действующем наподобие акупунктуры? Действие мысли привычно уподобляется насильственному вторжению металла в живую ткань жизни. Этот интеллектуальный скальпель разрушителен для всего глубокого, нежного, неуловимого, таинственного, чудесного, интимного… одним словом, для всего самого глубоко человеческого и, тем самым, самого живого. Всего того, чего «эвклидов ум» (словами героя Достоевского) не признает и не видит. Русская культура в своих великих писателях и мыслителях всегда держала под подозрением «гордый ум» и противопоставляла рационализму, который всегда понимался как западное начало по преимуществу, «русские принципы»: кротость, смирение, любовь. Единственное, что при этом упускалось из внимания, это то, что и глупость может быть (и есть на самом деле) не менее надменна и агрессивна и ничуть не больше, чем интеллект, умеет любить и уважать. Глупец не способен уважать, — и это, вероятно, его первое свойство. К словам Достоевского: «Смирись, гордый ум!» — необходимо добавить: «И ты, беспардонная глупость, уймись!» Вот это говорит Пушкин, единственный среди русских писателей пораженный катастрофической силой глупости:

И не оспоривай глупца.

Между прочим, невыносимый «умник» и невыносимый «глупец» для Пушкина не слишком различаются: выбирать тут не из чего. Если свет интеллекта слишком плоский и безжалостный, то и глухие потемки иррационального — не лучшее место для обитания. Следует противопоставлять не разум и отсутствие разума, не рациональное и иррациональное, — но разум и разум. Или, как пишет о. Александр Шмеман, «ум умный — и ум глупый».

Попробуем сопоставить наше привычное представление об уме (холодном, суровом, отстраненном) с его библейским образом (в знаменитом гимне Премудрости): «Она есть дух разумный, святый, единородный, многочастный, удобоподвижный, светлый, чистый, ясный, невредительный… человеколюбивый» (Прем 7:22). Попробуем сравнить наше представление о знании, которое достигается огромным трудом («грызть гранит науки») и мучением («что мучит, то и учит»), «берется с боя», — с библейским образом мудрости, которая «легко созерцается любящими ее и обретается ищущими ее» (Прем 6:13), сама первой идет искать своих друзей и «благосклонно является им на путях и при всякой мысли встречается с ними» (Прем 6:16). Однако она, — и здесь мы касаемся момента, совершенно забытого в нашей мысли о разуме, — «по чистоте своей всё проходит и проникает» и «ничто оскверненное не войдет в нее» (Прем 7:24, 25). И это значит: только чистый и благосклонный ум может приобрести такое знание, может стать мудрым, то есть дружественным к миру, к людям и к себе самому.

Итак, мне хотелось бы защитить разум с двух сторон. Во-первых, защитить его именно от всего, что изложено выше: от редукции ума к техническому рассудку, к исключительно аналитическому инструменту, который рано или поздно может быть замещен «думающей машиной», «электронным мозгом», искусственным интеллектом, — от полной инструментализации разума и знания. «Знание — сила», «Scientiapotentiaest», как повторяют за Ф. Бэконом. Можно спросить: какого рода сила? Сила «объяснить» вещи, то есть расчленить их, разобрать на части — и затем эффективно ими манипулировать. «Узнал — овладел — можешь использовать». Наши отношения с миром и с самими собой все больше и больше превращаются в разного рода «техники» и «технологии». Мы хотим получать простые и «точные» рецепты (точность их обыкновенно весьма сомнительна, но безапелляционность, с которой они даются, делает их неоспоримыми) и подробные инструкции: «Как делать стихи», «Как поумнеть за двадцать минут в день» (это я читала своими глазами: всего-навсего нужно каждый день утром совершать пробежку, — интеллект от этого растет как на дрожжах), «Как не страдать от неразделенной любви» и т. п., и т. п. Мы хотим точно знать, что и в каком порядке следует делать, чтобы получить искомый результат. Мы хотим иметь дело не с вещами, а с их дефинициями. Дефиниции и рецепты уже составляют для нас первую реальность; то, что им не соответствует, мы готовы считать несуществующим. Например, поэзия есть то-то и то-то. Вот эта вещь не есть то-то и то-то. Значит, это вообще не поэзия. Интересный демократический вариант платонизма. Мир непосредственной реальности — второй мир, а первый — это мир наших дефиниций, концепций и т. п. Мы говорим не о «психике» человека, а о его «психологии», не о «среде», а об «экологии»… Нам нужен препарированный мир, готовый к немедленному употреблению, pret-a-porte. Мы хотим говорить не на языке, а не метаязыке (что, собственно, уже и делаем). Именно это и называется рациональным.

Я совершенно не собираюсь повторять все обычные в этом случае и уже слишком тривиальные обвинения в адрес технической цивилизации и механического интеллекта. Моя роль, как я уже сказала, —