Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

рПДБЧМСАЭЕЕ ВПМШЫЙОУФЧП РЙУБФЕМЕК МЙВЕТБМШОЩ РП УНЩУМХ УЧПЕЗП РТЙЪЧБОЙС, Б ПФОПУСФУС МЙ ПОЙ Л УФБОХ МЙВЕТБМЙЪНБ, ТБДЙЛБМЙЪНБ ЙМЙ ЛПОУЕТЧБФЙЪНБ — ЬФП ХЦЕ ЧФПТЙЮОЩК ЧПРТПУ.

4. еУФШ ПВЭЙЕ РТПЖЕУУЙПОБМШОЩЕ ОБЧЩЛЙ, НПТБМШОЩЕ ХУФБОПЧЛЙ, ЛТЙФЕТЙЙ ИХДПЦЕУФЧЕООПУФЙ, ЛПФПТЩЕ Й НПЗХФ ПВЯЕДЙОСФШ УППВЭЕУФЧП ЛТЙФЙЛПЧ РПЧЕТИ ЧУЕИ ЙДЕПМПЗЙЮЕУЛЙИ ВБТШЕТПЧ. лБЛ ЧУСЛПЕ РТПЖЕУУЙПОБМШОПЕ УППВЭЕУФЧП, ПОП ЙНЕЕФ УЧПЙ РБТБДЙЗНЩ, УЧПЙ ВБЪПЧЩЕ ГЕООПУФЙ, УЧПК ЛТХЗ ЪБЧЕФОЩИ ЙНЕО — ПФ рХЫЛЙОБ Й зПЗПМС ДП оБВПЛПЧБ, уПМЦЕОЙГЩОБ Й вТПДУЛПЗП. нПЦОП ОБРЙТБФШ ОБ ПДОП ЙНС Ч ХЭЕТВ ДТХЗПНХ, ОП ОЕМШЪС УПЧУЕН ПФНЕФБФШ Й ЧЩЛЙДЩЧБФШ, — ЬФП ЧЩЧПДЙФ ЪБ ТБНЛЙ РТПЖЕУУЙЙ. чУЕ ЛТЙФЙЛЙ РЙЫХФ ОБ ТХУУЛПН СЪЩЛЕ, ЮХЧУФЧХАФ ТБЪОЙГХ НЕЦДХ РМПИП Й ИПТПЫП ОБРЙУБООЩН Й РПОЙНБАФ, ЮФП ОЙЛБЛБС УЧЕТИЙДЕС ОЕ РТЙДБУФ РТПЖЕУУЙПОБМШОПЗП ДПУФПЙОУФЧБ РТПЧБМШОПНХ ФЕЛУФХ. нОЕ ЛБЦЕФУС, ЮФП ОБЫЕК ЛТЙФЙЛЕ ОЕ ИЧБФБЕФ ТБЪНЩЫМЕОЙК ЙНЕООП П УПВУФЧЕООПК РТПЖЕУУЙЙ, П ЕЕ ФЕПТЕФЙЮЕУЛЙИ Й РТБЛФЙЮЕУЛЙИ УПУФБЧМСАЭЙИ: П ФПН, ЮФП ФБЛПЕ ЙОФЕММЕЛФХБМШОБС НЕФБЖПТБ Й ЛБЛ ПОБ УППФОПУЙФУС У МПЗЙЮЕУЛЙН БТЗХНЕОФПН; ЛБЛ УП ЧТЕНЕОЕН НЕОСАФУС СЪЩЛ Й УФЙМЕЧБС РБМЙФТБ ЛТЙФЙЛЙ; ЛБЛПЧЩ ЪБЛПОЩ УБНПЗП УЧПВПДОПЗП ЦБОТБ — ЬУУЕ; ЛБЛЙЕ ТЙФПТЙЮЕУЛЙЕ РТЙЕНЩ ЕЭЕ ДЕКУФЧЕООЩ, Б ЛБЛЙЕ ХЦЕ ХУФБТЕМЙ, Й Ф.Р. лБЛ Й Ч БЛБДЕНЙЮЕУЛПН ЙМЙ НЕДЙГЙОУЛПН УППВЭЕУФЧЕ, Х ЛТЙФЙЛПЧ ДПМЦОБ ВЩФШ УЧПС РТПЖЕУУЙПОБМШОБС ЬФЙЛБ. лТЙФЙЛБ, ЛПОЕЮОП, ВМЙЦЕ Л ПВЭЕУФЧЕООЩН ФЕЮЕОЙСН Й ЙДЕПМПЗЙСН, ЮЕН ЖЙЪЙЛБ ЙМЙ ВЙПМПЗЙС, ОП Й Х ЛТЙФЙЛПЧ ДПМЦОП ВЩФШ УПЪОБОЙЕ ПФЧЕФУФЧЕООПУФЙ ОЕ РЕТЕД ФПЧБТЙЭБНЙ РП РБТФЙЙ ЙМЙ ФХУПЧЛЕ, Б РЕТЕД УЧПЕК РТПЖЕУУЙЕК, РЕТЕД ЛПММЕЗБНЙ РП ГЕИХ: ПФ бТЙУФПФЕМС Й зПТБГЙС ДП вХБМП Й мЕУУЙОЗБ, ч. вЕМЙОУЛПЗП, д. нЕТЕЦЛПЧУЛПЗП, ч. ыЛМПЧУЛПЗП, а. фЩОСОПЧБ…

Source URL: http://magazines.russ.ru/znamia/2004/6/kon11.html

* * *

Журнальный зал | Континент, 2004 N119 | Ольга СЕДАКОВА

«История русских иллюзий и фантазий, русских заблуждений изучена гораздо более внимательно и обстоятельно, чем история русской здравой мысли».

Мы простились с нашим великим современником и соотечественником: с человеком, который представлял собой такую удивительную редкость и среди наших современников, и среди наших соотечественников, что сама его принадлежность тем и другим казалась едва ли не чудом, противоречащим порядку вещей. Поверхностный взгляд мог видеть в Сергее Сергеевиче Аверинцеве анахронизм (в наше время такого не бывает!) и, так сказать, а-топизм (в нашей стране таких быть не может!). Осмелюсь утверждать, что то, что противоречит такого рода «порядку вещей», иначе говоря, привычкам ленивого ума, как раз и обладает подлинным существованием; только такое и составляет историческое событие. Со всей уверенностью я думаю, что именно в Сергее Аверинцеве — как, вероятно, ни в ком другом — нашли свое настоящее выражение и время, и отечественная традиция. Я имею в виду смысловой потенциал времени и традиции, а также востребованность временем и традицией. Так сложилась история (или, словами из стихов Аверинцева, «так все сошлось»), что не поэт, не философ, не автор большой прозы (что привычнее для России), а человек по существу не определимого рода словесного творчества выразил то, в чем больше всего нуждалась эпоха, что более всего давало ей надежды и свободы. Начало этой «эпохи Аверинцева» — конец 60-х, ее апогей — 70-е — 80-е годы. В самой жанровой неопределенности слова Аверинцева (философия культуры? традиционная филология? общая герменевтика? прикладное богословие? наконец, поэзия в новой, понятийной и дискурсивной форме?) я вижу его радикальную актуальность — не только в отечественной, но в европейской ситуации. Разговор о том, «всем» или «не всем» слышно и нужно это слово, оставим «нашей святой молодежи»¹.

Итальянский друг Аверинцева и спутник его последнего римского путешествия Витторио Страда написал о нем так: «Его служение было плодом русской культуры, островками сохраненной вопреки всем невзгодам советской эпохи и именно в нем, родившемся в 1937 году, пережившей свое возрождение и обновление» («Аверинцев, душа филологии» — Corriere della sera, 24.02.2004). Задержимся на двух положениях, заключенных в этой фразе В. Страда, — о сохранности островков русской культуры в советскую эпоху и о ее обновлении.

В самом деле, то, что эта традиция сохранилась вопреки всему вплоть до послевоенного времени, можно без преувеличений назвать чудом. Аверинцев вырос в семье и в кругу внесоветских людей (тех, кого называли «бывшими», «старорежимными» или, крепче и проще, — врагами народа), среди дореволюционных изданий и, волей обстоятельств (болезненности, не позволившей ему до 5 класса посещать школу), «неестественно мало для советского человека знал обо всем советском» (С.С.Аверинцев. София — Логос. Словарь. Киев, Дух и литера, 2000, с. 418). Но что он кровно знал, это динамику русской истории: его отец, ученый-естественник, был сыном крестьянина и закончил германский университет; от отца он слышал Горация на латыни. Я навсегда запомнила лицо его деда на старинной фотографии: необычайно умное, сосредоточенное лицо человека, одетого в городское платье. Этот человек ясно выраженного интеллектуального призвания родился в крепостном сословии! В памяти семьи была страна, в которой открывались такие траектории жизни: из крепостной деревни к геттингенскому профессорству. Этот чудом сохраненный мир, свой мир, занимавший одну комнату в московской коммунальной квартире, естественно, не был музейной резервацией: это была осажденная и осаждаемая крепость. Мысль о верности — одна из магистральных мыслей Аверинцева — была выношена им и оплачена с детства. В его случае конформность окружающему обществу (обществу, подчеркну, а не «властям») была бы не результатом неведения, как для большинства его ровесников, а сознательным отречением от уже известного, от наследства. Поблагодарим Бога за то, что у странного, одинокого, крайне робкого — по воспоминаниям всех, кто рано познакомился с «Сережей» — и болезненного мальчика каким-то образом достало сил не совершить этого шага. Привычно мы говорим в таких случае о «силе» — но говорить надо о любви. Любовь к тому, что он уже знал, и не позволила ему принять то «причастие буйвола», о котором писал Г.Бёлль.

Когда, с середины 60-х, Аверинцев заговорил публично, мы услышали слово, какого не должно было звучать на наших пространствах: все подобное ему, казалось, было истреблено на поколение, а то и на два прежде. Все в этом слове было вопреки вероятному: и прежде всего его доверие и почтение к слушателю, доверие и почтение к предмету мысли.

О многих именах, темах, концептах мы впервые услышали от Аверинцева (и это не только византийские древности, но и мысль 20 века — Юнг, Гессе, Бультман... всего не перечислишь!). О том, что говорили и до него, мы услышали совсем другое. Стоит открыть издание «Новой Жизни» Данте 1965 года (одна из первых встреч Аверинцева с широким читателем) и сравнить предисловие, написанное Н.Елиной, — и комментарий, составленный С.С.Аверинцевым и А.В.Михайловым. Книга юного Данте была заключена в два противоположных толкования — официальное и до боли знакомое в начале и совершенно немыслимое, правильное, в конце! Дозволенная речь в то время могла быть обращена к двум адресатам: к начальству, к идейным надзирателям (поэтому «Новая Жизнь» была первым опытом реализма) — и к некоему «простому человеку», для которого нужно излагать все попроще, все «основное», «не заумное» (поэтому сны, видения, цитаты из Св. Писания предлагалось отбросить как лишнюю метафизику). Никто так не презирал собственного народа, как те, кто говорили от имени «народности»: «наш читатель не поймет!»

Речь Аверинцева была обращена к друзьям, к людям, о которых он не решил заранее, что «этого им не нужно», «этого они не поймут». И, выйдя с доверием к неготовым людям (я сама была таким неготовым человеком, для которого, вероятно, каждое десятое слово в текстах Аверинцева было просто незнакомо), он