Александр Секацкий в Журнальном зале 1999-2012

Три дня в Тель-Авиве, насыщенные разными событиями, стали роскошным подарком Якова Хирама, живущего в городе с тем же названием, но вынесенном во множество дополнительных измерений: «Деревья — это по большей части мрачные существа. Есть деревья-шакалы, а есть прямо-таки выросшие зубы дракона — но хорошо замаскированные. Кстати, „маскироваться” — основное свойство деревьев. Почему никого не настораживает тот факт, что они так живописны? Особенно когда собираются вместе и образуют рощу или парк? Все дело в том, что деревья в совершенстве овладели стратегией камуфляжа, суть которой в отбрасывании живописности. Деревья отбрасывают живописность с такой же степенью объективности, с какой они отбрасывают тень, и без этой нехитрой древней магии они не смогли бы так прочно обосноваться среди людей».

Тут Яков делает отступление насчет магии: «Вообще-то чем магия примитивней, тем она эффективней. В том смысле, что у нее больше потенциальных клиентов. Вот камни, например, — среди них есть очень сильные маги: драгоценные камни, рубины, которых давно подозревают в наличии гипнотических свойств. Деревья — это следующий уровень магии, бессознательная живописность, суть всякого пейзажа. Домашние животные, особенно кошки, тоже по-своему гипнотизируют — это их способ адаптации, способ заставить заботиться о себе. Человеческая магия сильнее всего, но она, во-первых, очень избирательна, а во-вторых, она и опознается как сила, поэтому ей можно противодействовать. Искусство есть самая тонкая магия: тот, кто поддается только собственному очарованию искусства, игнорируя более примитивные пассы, — уже отчасти сверхчеловек. А до кого эти волны в принципе не доходят... это вобла... то есть быдло». (Годы, проведенные Яковом в Израиле, сказываются очень редкими, но забавными оговорками.)

Мы продолжаем прогулку среди огромных олив, миртов, прочих деревьев, на примере которых Яков Хирам развивает свою теорию: «Вся живописность европейской живописи в значительной мере производна от магии деревьев, ну или, скажем, растений: сады, парки, клумбы, „живописные” леса — это ведь искусственные пейзажи, создаваемые естественными средствами. Собственно живописные холсты — это искусственные пейзажи, создаваемые искусственными средствами, но и те и другие воздействуют благодаря специфической силе наваждения». (Мне хотелось возразить — и насчет истоков европейской живописи, и по иным поводам, но красота и цепкая манера изложения завораживали.) «Понятно, что портреты или, там, натюрморты — особая статья. Но и на них падает тень общей идеи живописности, которая так же легко отжимается в китч, в какое-нибудь „Утро в сосновом лесу”».

Тут я вставил реплику: «Яков, кажется, вы хотите сказать, что утро в сосновом лесу является китчем само по себе, китчем самой жизни и самой природы, как ты его ни изображай…»

«Конечно, — тут же согласился он. — Китч — это не только фотография котят в корзинке, это уже сам по себе „котеночек”. Испытываемое нами умиление как раз и есть образец магии — воздействовать на людей таким способом куда надежнее для выживания, чем ловить мышей. А изобразить или, например, сфотографировать котенка так, чтобы это изображение не оказалось китчем, — задача не из легких. Собственно, художник — это тот, кто обладает защитным экраном, кто пройдет мимо котят, мысленно пнув корзинку, а утро в сосновом лесу принципиально проспит, потому что знает: уж где-где, а там ему точно нечего ловить. Ведь художник откликается на высшую магию, а для этого он должен быть равнодушен к показной живописности мира».

Тем временем мы подошли к смоковнице, за которой Яков признал чистый, благородный нрав — ибо во всяком роду сущего есть исключения. На вопрос: «Как распознавать исключения?» — последовал лаконичный ответ: «Либо ты его опознаешь, либо ты не художник...»

Дальнейшее изложение я бы резюмировал так. Акупунктура искусства — это тончайшее покрывало, наброшенное поверх плотных слоев чувственности. Чуткому к ней художнику нужна некоторая бесчувственность по отношению ко всем тесным одежкам. Стало быть, душа настоящего художника — это всегда принцесса на горошине.

На следующий день в одной из бесед Яков вернулся к этой теме: «В общем, европейская живопись в своей основе деревянно-древесная по преимуществу. В широком смысле слова — цветы, рощицы, листья, тени от листьев... По крайней мере, так была драпирована колыбель, в которой родился европейский художник, художник Нового времени. А вот, скажем, у китайцев не было такой податливости к древесно- растительной магии. Там мастера могли всю жизнь писать креветок или богомолов. Или заниматься каллиграфией. И такой способ взгляда на мир проявлял, конечно, совсем другие его очертания. Поскольку не было изначальной древесной очарованности, деревья свободно вплетались в вертикальные китайские пейзажи как декоративные элементы. Художник мог игнорировать их собственное очарование как необработанное сырье, ведь тогда исходному продукту можно придать любую форму, любой вкус и привкус, все зависит от стиля. А стиль, в свою очередь, можно определить как степень обработки сырья: в какой мере в готовом продукте сохранена естественная магия, которая европейского художника зачастую просто порабощает. А для тех же цинских мастеров это простая, хотя и значимая, особенность материала. К примеру, жанры „орхидеи” или „цикады” вмещают в себя немалое разнообразие стилей, которое отнюдь не совпадает с индивидуальным разнообразием европейских художников. Тут скорее можно говорить о разнообразии изготовляемых из молока продуктов: вот простокваша, вот масло, вот сыр — все они на молочной основе, но изготовители вовсе не ставили себе задачи непременно сохранить вкус молока...»

Так или примерно так говорил Яков Хирам, чудесный человек и прекрасный художник. Среди прочего он отметил, что китайская каллиграфия предвосхитила все основные идеи европейского дизайна ХХ века, «и в ней остается еще кое-что для идей века XXI».

Тель-Авив в середине лета живет, не делая никакой скидки на жару.  В отличие от прочих израильских городов, в которых мне довелось побывать, здесь нет подобия сиесты, и похоже, что само небесное светило относится к этому с пониманием, создавая не только жару, но и ее видимость. Правда, цадики-ортодоксы, не делающие поправку не только на жару, но и на тысячелетье на дворе, сохраняют свою автономию, для остальных есть система надежных убежищ, например городские пляжи. Пляжи Тель-Авива отличаются от турецких или, скажем, греческих тем, что они прежде всего для горожан: всевозможные туристы, которых здесь тоже хватает, вынуждены подстраиваться под нравы аборигенов. Опытные отдыхающие из России, успевшие повидать всякое, так сказать съевшие собаку и понюхавшие раффлезию, ворчат насчет неразвитости израильской туриндустрии: евреям, мол, надо еще учиться и учиться. Что, пожалуй, очевидно. Однако именно на пляжах Яффо окончательно понимаешь: этому учиться не будут. На подсознательном уровне выбор сделан: эта страна прежде всего для нас, и плевать нам на недополученные доходы.

Разнородность израильского общества дает о себе знать и на пляже. Рядом с нами, прямо на песочке, не пожелав брать шезлонги и зонтики, расположилась веселая компания горожан, говорящих по-русски; двое из них, парень и девушка, пришли в военной форме. Компания дружно раскуривала кальян, попивала вино из пакетов, одна из девушек спокойно загорала topless. Из магнитофона доносилась знакомая мелодия: «У Пегги жил веселый гусь, он знал все песни наизусть...» — но не в исполнении Никитиных, а в задорной аранжировке каких-то местных музыкантов. Песня, однако, включала в себя прежде незнакомые мне куплеты, я стал внимательно прислушиваться. И по правде сказать, был потрясен, испытал даже восхищение, когда после перечисления ряда животных, обитавших у Пегги, вдруг услышал: