поставить сигнализацию и даже проголосовали там себе. Где деньги, отпущенные на сигнализацию? А в- третьих, даже если бы я услышал ночью, как там ломятся, я бы, может, не смог позвонить. Телефон у вас то оживает, то снова мертвый. У меня хер чувствительнее, чем ваш телефон!
Изе чуть ли не аплодировали. Фронт против него распадался на глазах.
Дальше началась чинная суета помолвки. Мужчины и женщины как бы представляли два вида кино: черно-белое и цветное. Раввин, лицо которого было всегда здоровым и розовым, словно у молотобойца, вдруг побледнел и с блистающими глазами стал провозглашать благословения на языке пророков. Якову показалось, что одежды ребе вздыбились и поплыли, как у Моисея под напором святого ветра Синая. А у Эвелины сквозь слезы все было усеяно бриллиантами…
Отдышавшись (это же потрясение каждый раз — общение с ангелами), ребе сообщил:
— Идя навстречу пожеланиям трудящихся (он посмотрел на мать Якова и отца Эвелины), мы сокращаем срок между помолвкой и хупой. Свадьба будет в апреле.
Через час, когда все разошлись, Яков подошел к Изе и стал переминаться с ноги на ногу.
— Ну, говори, жених.
— Израиль Маркович, мы поздно вечером вам позвоним, вы нас пустите с Эвелиной?
— Ни за что, — просто, без всяких церемоний ответил сторож, но, взглянув на лицо Якова, вдруг потерявшее всяческий тонус, добавил: — Ты слышал, что ребе сказал? В апреле он вернется из Москвы, гостей назовут! — И он принялся расписывать все так, будто придет пол-Перми, и стены синагоги волшебным образом раздвинутся, чтобы вместить всех.
Тут подошла Эвелина, прислонилась к Якову плечом пловчихи-певицы, с силой вздохнула. И они, молодые, посмотрели на Изю четырьмя древними глазами, которые внятно говорили: старик, старик, ты не понимаешь, время идет, жизнь проходит.
— Жизнь — цейтнот, сказал енот. — И далее Изя подробно расписал, что может быть. — Я же не вижу в дверной глазок всего, сами вы говорите или под ножом или пистолетом. А зайдут с вами незваные гости, шарахнут мне по голове — тут даже не поможет бросок через бедро с захватом волос из носа…
Проволочная вода
Роману было видение.
Он лежал в палате после операции. Голос сказал: жертвы — все.
— Как все? — возмутился Роман. — Одно дело — Шаламов, другое дело — конвоир, который под штыком держал Шаламова на морозе без одежды!
Голос приблизился и повторил: оба — жертвы.
Роман переспросил:
— И тот судья, который влепил мне семь лет строгача? И падла начальник лагеря? И эти охранники, чуть не отбившие мне легкие?!
Голос твердил: да, все жертвы.
— А КГБ? — с мольбой вопрошал Роман. — Мой следователь из КГБ — тоже жертва?
Но Голос ушел вверх и затерялся среди березовых сережек.
Откуда эти березовые сережки? Ведь только что была палата…
Да, я сейчас стою на остановке возле мастерской и вспоминаю, как лежал после операции.
Советская власть казалась тогда плотной, как сыр, хоть ножом режь, ничто не предвещало… ну, и так далее.
Роман хотел в этом монолите прокопать, прогрызть место для себя. В мастерской он три часа сваривал чудо-рыбу — из полосок стали. И все равно одна узкая полоска выглядит хитро. Надо его изоржавить, это ребро, подумал он и пошел к Мандельштаму с Шаламовым. Все говорили, что хорошо у него получаются только те, кто сидели.
Дело в том, что в Перми все сидели: Мандельштам, Шаламов, Буковский, Щаранский, Ковалев.
— Пермь такая гостеприимная, — отвечал Роман, когда в перестройку в санатории “Мемориала” кто- нибудь подходил и говорил: “А я у вас в Перми сидел”.
Роман представил: а что, если всех узников посадить в ряд на одну большую скамейку — вот они СИДЯТ вечно…
…и лег подремать. Стучат в дверь. Принесли повестку — срочно явиться. Господи, ну почему, за что, я уже отсидел свое, чего они меня треплют. Воронок — конечно — вороного цвета… В приемной — никого, ни охраны, ни цепкого секретаря, дверь в кабинет настежь! Делать нечего, придется войти, сами понимаете!
Вошел. А Сталин сразу из-за кожаного дивана стал холсты доставать! И тихим голосом произносит: я тут на досуге пишу, ха-чу услышать ваше профессиональное мнение. Ужас Романа охватил: такие под передвижников грязно-коричневые пейзажи! А жить хочется! Это вообще невозможное дело — растолковать дилетанту, в чем его провал. Вождь в это время не молчит — все объясняет, объясняет, расставляет холсты в экспозицию:
— Я почти никуда не выхожу. Вот вид из окна и здесь вид из окна.
Ухватился Роман за это:
— Белизна зимы гагачья… н-да, получается уникальный взгляд на мир, такого в нашем искусстве еще не было.
И тут Роман вздрогнул и очнулся. Секунду боялся, что Сталин вывалится из сна сюда, но он быстро развеялся. Правда, не до конца: по небу проплыли пару раз облака, похожие на тот самый френч.
