— Намек понял — пойду, пропущу парочку зарядиков!
Они его знали таким: за словом своим может пойти далеко, и уйдет — вплоть до воплощения слова. Закричали хором: “Не надо зарядов!” Гамлет тут отдалил трубку от себя на расстояние вытянутой руки — несколько раз болезненно вскрикнул и крякнул:
— А ничего пошло! Настоялись зарядики.
Из трубки неслось: “Не надо! Не смей” Гамлет нажал кнопку на пульте (ведущий с экрана повторил: “Не надо! Не смейте повторять эти опыты!”).
— А будет такая эпитафия, — говорил в трубку Гамлет, — “Он повторил опыт их передачи “Сам себе режиссер” из рубрики “Слабо”.
Ольгуша тотчас развила идею мужа: нет, не эпитафия, а целое кладбище такое: “Сам себе режиссер”. У нас есть северное кладбище, а это будет “Самсебреж”... и уж там по разделам: здесь лежат те, кто повторил подвиг с зарядом, тут — залезшие на сосну в девяносто лет, а во-он там, — сделавшие мостик к своему столетию.
— Прославимся, — размечтался Гамлет.
Он думал: напрасно пишут множество книжек о том, как можно примирить поссорившихся супругов... всегда получается это каким-то непредвиденным способом наподобие жизнеутверждающего маразма с кладбищем.
* * *
Ольгуша стояла в церкви вся в Игнате, вчера напившемся, он облевался, упал на диван и всю ночь колотил в пол сползающей ногой. Мимо промчался регент, обдав ее перегаром, который, как след реактивного самолета, расходился за ним. Этот выхлоп ее совершенно не смущал. Она думала: это потому, что он служит Богу. Но после подумала: регент ей не сын, не муж и не отец, а то бы ох как припекло. Игнат вчера, Игнат сегодня, Игнат всегда!..
Пока служба не началась, а муж пошел ставить свечку за упокой родителей, Ольгуша начала подробно рассказывать святому Серафиму об Игнате, как будто бы он этого не знал:
— Святый отче! Если уж я оказалась сейчас возле тебя, то выну все самое больное, что у меня есть! — И она стала просить Серафима помочь ее сыну исцелиться от пьянства, а если сил у него, Саровского, не хватает, то чтобы... других святых позови! Святого Пантелеймона, Моисея Мурина...
Потом она начла рассказывать подробно, как стирала рубашку и брюки, потому что они были единственными, если сразу не отстирать, уже никогда... у него все в единственном экземпляре!.. Она поцеловала край иконы Серафима, и ее понесло к Андрею Рублеву.
— Святой Андрей! Богомаз прекрасный! Святопрекрасный... Я после фильма Андрея Тарковского о тебе молчала целую неделю ради тебя... Помоги мне рада нашего Христа. — Тут она хитренько посмотрела и решила задобрить искренностью: — “Люблю я “Троицу” твою! Это же символ единения всех людей (и она добросовестно пересказала несколько абзацев из Аверинцева). Исцели моего сына! Он дизайнер на компьютере, пусть воскипит у него такой талант, что он обо всякой водке забыл бы...
В этот миг она почувствовала: какой-то коршун на нее пикирует. А это отец Никодим, настоятель храма, подбежал, толчком отбросил ее от иконы. И возгремел:
— Говорим вам, говорим! — с мучительной раскачкой голоса закричал он. — Мы их только-только вызолотили, эти иконы. Вы все слизали! Вы же ведь не бабушка какая-нибудь, все понимаете, интеллигентная женщина -прихожанка! Вон туда идите припадайте, к аналою! В Москве это уже все знают, а вы какая-то провинция (чувствовалось, что из гортани поднималось слово “деревня”, но он его по пути перехватил и заменил). Все-все слизали!
И сам гладил жадно раму золотую, подсигивая на коротких ногах. Библейский гнев его заставил женщину, стоявшую в церковной лавке, быстро-быстро пересчитывать деньги. Подрагивающей рукой отец Никодим гладил оклад иконы, утешая: “Ну, это еще ничего, вызолотим снова!”
Ольга ничего не понимала, а только по-куриному поклевывая головой в поклонах, бормотала: “Простите меня! Простите же меня!” Слезы перпендикулярно лицу пронзали воздух. Наконец она побежала из храма. Гамлет догнал ее.
— Я не выстою — плохо с сердцем!
— Ольгуша, ты чего — ты посиди, может быть, еще ничего...
— Золота они пожалели для меня! — она побежала бойчее. Выбежав и почувствовав себя на своей территории, заголосила: — Я владыке Афанасию пожалуюсь, в газету напишу... пусть они!.. (и тут она задумалась: а что пусть? Все же происходит не зря, недаром молитва ее принялась непонятным ей образом, наверно... надо думать, понять, напрячься, терпеть, но тело упорно роняло слезы и склонялось к земле).
Гамлет остался в храме, его бросало из пота в сухость. Если бы отец Никодим был не священнослужитель... тут Гамлет эту мысль бросил. Весь внутри он как-то рассыпался в бесструктурные элементы, мысли кишели вперемешку с чувствами, выворачивая гладкие брюшка и скрипя многими ногами. От полной растерянности он обратился к женщине в церковной лавке, которая продолжала перезвякивать деньгами:
— Ну что мне делать, скажите! Да вот и жена убежала в смущении, а я много внутри себя... разворошил!
Тут снова появился отец Никодим и забегал туда — сюда. Чувствовалось что ему не по себе. Сделав несколько кругов, он расширил свои крылья и снова налетел:
— Ну, простите меня! — со свистом отлетев, он снова стремительно приблизился. — Простите, но ведь в самом деле... что мне говорить, если люди не понимают? Они думают, что показывают так свою набожность, а это неуважение к храму Божьему. И язычество...
А Ольгуша брела в это время, шепча: “Вот, я уже отверженная, за грехи мои!.. В этот момент, когда молилась об этом пьяном сопляке с его соплями, меня отбросили от источника!” Она поняла, что шепот не выражает ее горя, и снова перешла на голос. Она ну просто взвыла, и конечно, на такой сигнал мужик начал слетаться.
— Да разве можно мимо нас ходить в слезах с такими ресницами до неба! — сказал один породистый
