— Аня, мамочка, сбегай, купи в дежурной аптеке!
— Скоро утро, вот придет твой будущий кормилец-поилец, в-рыло-давалец, он тебе и купит, а лучше — чернослив…
А вдруг Бен ко мне, как я к матери… — думала Кристина. От этого в предсердии жгло. И, задремав, она увидела, что это не она, а ее мать лежит в больнице, только не с ожогами, а с раной в животе и сломанной ногой, и вот — должна звонить дочь, но не звонит. И каждое утро встречу с сыном Кристина начинала словами:
— Знаешь, я быстро поправлюсь, я на тебе не повисну, скоро встану, да, я немытая, надоела, да?
Бен убегал, не оттого, что она надоела, а что слова ее надоели. Но возвращался и снова угадывал, как мать изображала черными губами:
— На меня тебе страшно смотреть, да? Лицо затекло от удара, вот… Я — как Квазимодо, да?
— Лучше быть Квазимодой снаружи, чем внутри, — спокойно уверила ее Антенна, неслышными как воздух руками убирая памперсы. — Петр Мефодьич разрешил сегодня тебе встать. Но потихоньку!
…Через день после приезда Кристины и Бена в Пермь они ждали Бориса. Он позвонил рано утром и сказал, что вылетает. Наконец по заикающемуся звонку в дверь стало понятно, что это он. Ощущая, что живот непрочный и в любой момент может развалиться, Кристина поспешила к двери. Волосы ее как бы отсоединились от головы — мурашки такие, что ли. Ведь могли бы никогда не встретиться!
— Не мог ключом в замок попасть — трясучка, — оправдывался муж, а Кристина понимала, что алкоголь тут ни при чем.
Борис осторожно обнял ее, она почувствовала, что должна еще куда-то подняться и как-то отработать… все.
Бен думал: когда же эти предки тормозные заметят, что он вырос, уже обогнал Настю, а что еще будет! Они насилу догадались — счастья-то привалило! — отец сказал: “Ну, теперь уже не будешь на цыпочки вставать, когда с Настей фотографироваться… Я предлагаю за это выпить!”
— За детей не пьют, — утомленно сказала Кристина (ее взгляд мягко плавал).
Борис привез “Совиньон”:
— С возвращением!
— С возвращеньицем из Жмургорода, как говорила Антенна, — вежливо пригубила Кристина.
А Борис пригублял-пригублял, покуда все не выгубил.
— Чем хорошее вино, — пустился он после этого в громогласную медитацию, — отличается от поддельного? Тем, что вкус его не притупляется по мере потребления, а там — вкус у синтезаторов, как у жижки сладенькой, резко падает.
Тут она ему, уже очень хорошему, сунула листы со своими хромающими ломаными строками.
— Что ты ищешь, дорогой?
— Ищу вазу, чтобы в нее поставить букет из твоих стихов.
И в самом деле — поставил в вазу три салфеткообразно скрученных бумажных конуса: “В следующий раз — для эстетики — пиши на разноцветных листах”.
Вечером пришла подруга Аля с мужем Не-выговоришь-швили, как она сама его представляла, в то же время мгновенно взглядом пожирая его. Кособоко затащив Алю на кухню, Кристина выпалила ей: как нехорошо внутри, повыше брыжейки где-то, надорванной. Аля же, сама тоже психолог, понимала: раз подруга что-то обсуждает, значит, не хочет ничего делать — менять что-то с мамой, поэтому она перевела разговор:
— А хочешь отвлечься и на дачу к нам съездить?
Кристина с печалью поняла, что эта подруга не дает ей точку опоры: не поддакивает и не возражает (если бы хоть спорила, так правота бы Кристинина росла и росла, пока она сама бы ее не выключила).
Поздно вечером она позвонила второй подруге — Злате. И говорила о том, что мир какой-то беспокойный вокруг, волнами ходит, ни на чем фундаментальном не может остановиться.
— Ну конечно, — въедливо, а точнее, наигранно-цинично, как всегда, Злата ответила. — Мир — ведь это такой маленький привесок, болтается где-то, мешает только, не удовлетворяет, ты давай к себе переходи — к более глобальной теме!
— Ну, после того, как я сбила автобус… что-то мне метафизически нехорошо.
— Знаем, знаем! Это “хлеб стыда”.
Кристину оглоушило это ясное звяканье слов, которые в вечном священном браке. Она как бы снова пережила соединение этих слов, супружность их в звуке:
— Хлеб стыда! А чьи это слова?
— Курс я тут прослушала: “Обзор мистических учений”. Когда человеку вдруг открывается, что все блага он всегда получает незаслуженно, говорят: “Это хлеб стыда”.
Причем Злата говорила, как всегда, монотонно: паузы она делала, лишь когда кончался воздух в легких и нужно было вздохнуть. А на Кристину словно был направлен луч, и она увидела в себе, внутри… темные куски чего-то иссохшего, ненужного.
Она стала говорить Злате, что отработает в монастыре три дня… понятно за что, она понимает, она все понимает.
Потом и нам она сказала о монастыре. Но мы разве инспектора какие-то, чтобы проверять, отработала ли она? А сама Кристина теперь молчит, а мы ее спросить духу не находим и, думается, никогда не спросим. Может, это неправильно, надо бы проявить рвение, метать молнии, но… аккумуляторы веры заряжены только худо-бедно для себя.
