Фая величаво запечатлевала: “Девки молоденьки — глаза-смородинки”, убеждаясь: сама-то она полностью соответствует этому определению. Гарантия светлого будущего крепла в ней с каждым записанным словом.
Надька у пожилых сестер Отеевых услышала:
Девки, пойте, девки, пойте,
Я старуха, да пою.
Девки, дайте по платочку,
Я старуха, да даю.
Пропев, бабки смущенно потупились.
— А вы не стесняйтесь, — подбодрила их Надька, ощущая, как от спорящейся работы по всему телу разливается уют.
— А вы нам плесните, — с безучастным видом сказала старшая сестра, словно это взбрело ей в голову только что, а так-то ничего, вроде, и не хочется.
— Егорушка! — крикнула в окно Надька. — Иди сюда!
Егор прибежал со скляницей от Аграфены Петровны — разделил остатки всем, включая себя. Ожившие сестры дружно запели:
Девки, дайте, девки, дайте —
я старуха, да даю!
А Женя Бояршинов в это время лежал на солнечной полянке и сочинял по поручению Солодкевича программу отвального концерта. В знак благодарности нужно было подарить колхозникам прозрачное веселье, показать, что ученые люди тоже могут веселиться. Однако муравьи залезли Жене в нежные складки тела, а оводы пытались отсосать его кровь. Насекомые были на стороне фольклора. Не вынеся этой пытки, Женя бросился бежать. Налетел на Солодкевича и неожиданно заметил, что тот похож на шмеля или другое опыляющее насекомое: полосатый свитер и рыжие кудри просто жужжат в глаза.
Возле калитки Анны Герасимовны стоял слегка подвяленный фольклором Шиманов, покуривая с довольным видом: много поработал.
— Ты будешь что-нибудь свое читать на отвальной? — отеческим тоном спросил Женя.
Шиманов сразу оживился и начал:
— Ну, бей меня, народ мой, бей,
Но справку при себе, что ты народ, имей!
— Ну хватит, — сказал Солодкевич, — Хорошо. А может, лучше ваше это... про акулу?
— Как там у тебя, — подхватил Бояршинов, — “За мною акула плывет и хочет мною поужинать, вот. Но я эту тра-та-рам акулу— ударю в скулу”?
— В шершавую скулу, — довольный, поправил Шиманов Женю. — Нет, не поймут селяне. А вот Егор тоже может пригодиться, — сказал добрый Шиманов .— Он всего Ильфа-Петрова наизусть знает.
Солодкевич разбудил Лидию в шесть часов:
— Шахецкая, сегодня вы услаждаете наши желудки. Не забыли?
Она пошла умываться к медному рукомойнику, который задумчиво, по-мойдодырски растопырился возле крыльца. И вдруг Лидия поняла: вот почему “на розову траву”! На кошенину падал свет зари и окрашивал ее в бледно-кисельные тона. Умывальник же уверенно вносил в это высокое звучание свою густую зеленовато-окисленную ноту.
Лидия добросовестно разварила в мелкую труху рыбные консервы, добавив неизвестное количество соли. При этом ее укусила какая-то муха: глаз заплыл и упрямо отказывался смотреть. Женя попробовал варево и сказал:
— Лао-цзы бы после первой ложки с осла упал.
— Ну, во-первых, с мула, а во-вторых, как даос он испытал бы озарение, — серьезно сказал Солодкевич.
Из клуба выбежала Надька и закричала:
— Приближается ураган! Приближается ураган!.. Кстати, Лидия, что с глазом?
Весь день небо что-то угрожало, обещало, но только к вечеру исполнилось предсказание радиоточки: деревья падали с зубным хрустом, в одном месте обрушился электрический столб, не стало света. Студенты во мраке укладывались на ночлег. Солодкевич, как позапрошлою ночью, втиснулся рядом с Лидией, посмеиваясь:
— Вы ведь теперь у нас соль земли!
А Лидия ничего не отвечала, опустошенная кулинарными неудачами, оплывшим глазом и разрушающейся жизнью. Никто не смотрит в ее сторону, вернее смотрят, но каким-то аннулирующим взглядом.
В это время рванул с новой силой ветер, с жалобным кряком полетело очередное дерево за окном, по крыше хлестнул ливень. И тут три местных голубчика пропели бодро, упирая на свое родное “О”:
— И ДОрОгая не узнает, какОв танкиста был кОнец...
Надька и Фая заспорили, кому завтра дежурить по кухне. Когда в их голосах возникли кликушеские тона, Егор взмолился:
— Прошу: не надо крови! Я так ее боюсь.
