Нина Горланова в Журнальном зале 1995-2000

— А тебе какое дело — кошка тапочки надела...

Свете пришлось вступить в перепалку:

— Настя, если не будешь вести себя хорошо, я тебе посуду не разрешу мыть! Как можно грубить — вы должны любить друг друга!

Она свирепо призывала детей любить друг друга.

Оно

— Ох, Настя! Какое ты все-таки оно! — полыхнула Света, узнав, что в классе та украла шоколадку. — Куски яблока валяются, как будто в семье миллионеров ты, Антон, растешь!

— Света, ты устала? — полуспросил Миша. — Воровство ведь тоже из мифа, трикстер... вспомни... должен был перемещать элементы вселенной.

— Устала. Да, я устала: белье прокипятила, в магазины сходила, полы помыла...

— Цвета, я больше не буду, прости меня! — И Настя завыла, выдвинув из нижней губы корыто, — клин клятвы опять больно уколол ее куда-то, и в то же время она подумала, что если сквозь слезы смотреть на мир, то он становится очень интересным, надо бы нарисовать, и она тут дала волю рыданиям, стали слышны внутренние всплески, словно там, внутри, целое море слез, бурлит, шумит, вот-вот выплеснется наружу и все затопит.

А в это время...

...директор знаменитого гастронома в Москве закапывал глубоко под землю свои миллионы, а в резиновой камере Лефортовской тюрьмы (так называемой “резинке”) московские кагебешники избивали диссидентов (но лишь тех, чье имя не было широко известно за рубежом, то есть за кого не могли заступиться на Западе). Если мы поставим посредине Мишу со Светой, возмечтавших отучить Настю от воровства, то контраст будет огромен в обе стороны. Директор гастронома украл миллионы таких шоколадок, за какую ругали Настю. Но и диссиденты из-за своих благих порывов страдали в миллион раз сильнее, чем Света с Мишей.

Но... обо всем этом они прочтут лишь десять лет спустя. А пока-то что же отвлечет их от тоски в этот холодный октябрьский вечер, что или кто развеет их отчаянную тоску? Да уж у жизни нашлось средство, хотя и не сразу. Сначала жизнь пыталась лечить простыми лекарствами — лучом солнца там, улыбкой Сонечки, сентенцией Антона о том, что люди должны раз в день сильно задумываться, что такое хорошо, что такое плохо: так вот сесть и думать, думать...

И тогда жизнь применила к Ивановым сразу два сильнодействующих и отвлекающих средства: приход Льва Израилевича с бутылочкой коньяка и появление тети Пани. Причем тетя Паня, как вепрь, ворвалась. Это слова Антона, который тут же Сонечке объяснил, что вепрь — это дикая свинья.

Добрые дела

— Я вам, Света, давала фартук? — заполошно спросила тетя Паня, словно речь шла о жизни и смерти.

— Ну! Тетя Паня!.. Фартук всего лишь, а я уж думала, за вами гонятся убийцы, — меня бросило сначала в жар, потом в холод...

— Потом в сверхплотное состояние, наконец — в сверхпроводимое. — Это уже вышел Миша.

— Но я записываю! В тетрадь. Все добрые дела! — возмутилась в ответ тетя Паня. — Уже к вам к пятым захожу — никто не сознается ведь! Люди ведь такие: я шесть фартуков сшила, а записано пять! Если уж подарила кому, так обратно не вырвешь, во люди-то! (Тут она спохватилась, что не то сказала, и поправилась.) Не учтешь уж... в тетради... У меня по годам. На каждый год отдельная тетрадь добрых дел.

— Одно доброе дело осталось незаприходованным, значит, внутри лучше, чем снаружи. Сделали больше добра, чем записали, — пытался по-своему утешить ее Миша, представляя, как тетя Паня грозно закричит на Господа Бога: “А это доброе дело мое ты учел? А тетрадь добрых дел за последний год ты видел, нет?!”

Тетя Таня не поняла, о чем он, и затеребила свой фартук, тогда Света перевела ей Мишины слова так: “Внутри вы лучше еще!”

— А на вас-то фартук — записан? — спросил Антон.

— Во! Точно! Его-то я и не записала! — И тетя Паня побежала вон, чуть не сбив с ног гостя, подходящего к двери Ивановых.

Лев Израилевич

Да, это был он. И дворничиха с ходу ему объяснила: она записывает добрые дела из такого расчета: пять сама делает, так в ответ одно — бывает — получает... добро...

— Вот бы заглянуть в эту ее книгу добрых дел! — задумчиво сказал Лев Израилевич, когда тетя Паня простилась.

— Я думаю, там чисто, ничего не записано, — ответил Миша. — Тогда почему она прибегала? А чтоб кусочек энергии от нас оторвать...

Да, не будем о ней, а будем о... Достоевском! Так сказала Света, но Лев Израилевич достал пачку индийского чая, и она послала Антона ставить чайник.

— Подождите, это слишком высоко! — закричал гость.

— О Достоевском — слишком высоко?! Ах, нет... живем высоко, у вас дыхание перехватило... понятно... значит, коньяк сначала? Ну, вы нас балуете... — Света уже достала свои любимые (свадебный подарок) “ситцевые” чашки, которые доставала лишь для дорогих гостей.

— А выгодно она делает добрые дела: то домоуправше, то паспортистке дарит фартуки, — заметил Миша задумчиво.

— Опять! Ты позволил ей присосаться, поставляешь ей энергию, не вспоминай... Миша! Лев Израилевич, какой у вас свитер! Откуда? Женщины вам вяжут?

— Вяжут. А что с ними делать! — И он разлил коньяк прямо в ситцевые чашки.

— Это Лев Израилевич, как всегда, после бассейна, — пояснил Антон Насте.