«Евгении Онегине» сквозь конкретно-историческое просвечивает общечеловеческое. Не так уж трудно представить себе современного «философа в осьмнадцать лет», в модных джинсах, с музыкальным центром, видеомагнитофоном и компьютером в интерьере, воспринимающего удобства в квартире и окружающую технику как нечто само собой разумеющееся и созданное исключительно для удовлетворения его персональных запросов. Теперь такую философию назовут потребительской, а «философа» – тунеядцем. Но почему не предположить, что в один прекрасный день его, как в свое время Онегина, не начнут душить «бездеятельность и пошлость жизни», что ему более не захочется того, «чем так довольна, так счастлива самолюбивая посредственность» (Белинский). И не поймет ли он однажды, что все блага цивилизации, предоставленные ему XXI в., не могут быть для человека целью, а лишь средством, и не повторит ли он за великим поэтом:
Кто знает, может быть, первоначальным толчком к новой жизни для него станет чтение пушкинского романа? Не в этом ли еще заключен секрет неувядаемой привлекательности «Евгения Онегина»?
Одна из самых сильных сторон поэтического дарования Пушкина – искусство рисовать поэтические картины обыкновенных, будничных сторон жизни. Особенно ярко этот талант проявился в романе «Евгений Онегин». В нем Пушкин совершил поэтическое открытие русской действительности.
С детства пушкинские слова привычно ассоциируются с окружающими русского человека картинами:
Объектом пристального изучения остается стих романа. Четырнадцатистишная онегинская строфа, благодаря своей удивительной гибкости, музыкальности, выразительности, чудесным образом сумела передать все богатейшие оттенки мыслей и чувств поэта. Русский стих под пером Пушкина приобрел необыкновенную свободу и естественность.
Роман «Евгений Онегин» во всех своих компонентах – подлинный шедевр высокого искусства. Обращаясь к нему, читатель удовлетворяет свою потребность в прекрасном, и в этом тоже заключен секрет неизменного и большого интереса к произведению.
«Евгений Онегин» воспринимается как отрицание серости, посредственности, бездуховности, как история пробуждения и духовного роста человеческой личности. От бездумного, растительного существования, имеющего целью эгоистические плотские удовольствия, человек поднимается к осознанию необходимости и важности осмысленного бытия, освященного служением высоким нравственным и эстетическим идеалам.
На это обстоятельство обратил внимание еще Белинский, отметивший, что в романе «Пушкин является не просто поэтом только, но и представителем впервые пробудившегося самосознания: заслуга безмерная!»
Однако именно в последнее время этот аспект романа приобрел особенное значение. Приступая к художественной книге, читатель должен ожидать откровений, открытий независимо от того, когда эта книга написана и в какой раз он ее читает. Со-мыслие, сочувствие описанному в ней, гарантируют ему и созвучие его сегодняшним тревогам и заботам, позволяют заглянуть в завтрашний день.
Предложенный вариант прочтения «Евгения Онегина» не является ни универсальным, ни единственно возможным. Навязывание догматических суждений о произведении, заучивание готовых оценок губительно для художественной литературы. Читателя можно подвести к каким-то умозаключениям, подтолкнуть его к определенным выводам, но последний шаг он обязательно должен сделать сам. Беды начинаются там, где художественную литературу не читают, а «проходят». Заверяя на словах в пиетете перед искусством, его губят, среди прочего, отлучением от сегодняшнего дня, отводя только роль свидетеля прошлого. Непросто включить «Евгения Онегина», «Войну и мир», «Тихий Дон» в контекст повседневности, но делать это тактично и ненавязчиво необходимо. Точнее сказать, это сделается само собой, каждым по-своему, при одном, правда, непременном условии – не заменять процесс чтения уродливыми суррогатами из арсенала плохих методик литературы, какими, видимо, и руководствовались в той школе, где учились авторы письма «Кому он нужен, этот Ленский?»
Контрольные вопросы
1. Что вы думаете о возможной «устарелости» произведений классической литературы, нужно ли её «осовременивать», как?
2. Каковы могут быть цели «современного» прочтения классики?
3. Что нужно знать о «вечном» и «злободневном» в произведениях художественной литературы?
4. Как изменяется или не изменяется смысл художественного произведения в контексте времени?
Автор и персонаж в художественном произведении
Музыкальная мелодия звучит в исполнении одного инструмента, скажем, флейты. И она же – в исполнении большого симфонического оркестра. Партии отдельных инструментов в оркестре вроде бы и не напоминают об этой мелодии. Но все вместе – сомнений нет – они воспроизводят именно ее, знакомую мелодию, и с каким богатством мыслей и чувств, в бесконечном разнообразии оттенков, нюансов.
В произведении художественной литературы записаны партии многих инструментов. Сколько из них услышит читатель, – зависит от него самого. Для одного прозвучит тонкая фабульная мелодия: он воспримет и оценит пространственно-временные координаты описанных событий и людей, другой расслышит еще один инструмент, и обнаружатся сюжетные причинно-следственные «сцепления», третий услышит мелодию жанра, четвертый – языка и стиля, пятый оценит архитектонику, шестой…
Но что сделать, чтобы читатель услышал звучание многих инструментов оркестра, смог насладиться им, осмыслить и оценить все компоненты художественного произведения одновременно? И главное, чтобы он смог различать голос – позицию автора и голоса каждого из действующих лиц.
Как правило, мастерство читателя растет параллельно росту его общей культуры. Справедливо, впрочем, и обратное суждение: общая культура человека находится в прямой зависимости от его читательского мастерства.
Существуют, однако, свойства художественной литературы, знание которых облегчает продвижение к цели.
Ученик отвечает урок: «В пьесе «На дне» М. Горький утверждает: «Человек! Это – звучит гордо».
Учитель поправляет: «Вы процитировали слова Сатина».
Ученик: «А не все ли равно? Сатина-то создал Горький!»
Такой или похожий диалог не редкость. За ним стоит серьезнейшая проблема, проблема автора.
Истинное понимание того, что в литературе есть художественность, начинается с осознания факта, что изображение действительности в ней есть изображение, как правило, опосредованное. Даже там, где повествование ведется от первого лица, полностью идентифицировать это лицо с личностью самого писателя не следует, хотя бы даже оно носило его фамилию, имя, отчество, а в произведении описывался эпизод из его жизни.
В рассказе Б. Ш. Окуджавы «Искусство кройки и житья» главный персонаж, от имени которого и ведется повествование, сельский учитель Булат Шалвович сообщает о неудачной попытке приобрести кожаное (а дело было в первые послевоенные годы) пальто. Помочь ему взялся приятель, сельский бригадир Сысоев. Писателю удалось создать интересный образ человека, подверженного странным перепадам в настроении и поведении. Само время, кажется, глядит на нас со страниц рассказа. Писатель принял на себя функции повествователя. Очевидно, что это продиктовано определенными художественными целями. Фигуры, подобные Сысоеву, до самого последнего времени в литературе не встречались, и присутствие Булата Шалвовича в качестве действующего лица и повествователя должно было, видимо, специально подчеркнуть достоверность описанного.
Чаще же всего повествование ведется от лица кого-то из персонажей – одного или нескольких, – вполне независимых от автора. Иногда от специально введенной фигуры повествователя. Иногда от не