имеющего никаких анкетных данных, вообще без видимых примет того, кто все это рассказывает.
Развертывая панораму событий, исследуя характер и судьбу персонажей произведения, писатель рассчитывает на читательское внимание. Ему важно, чтобы читатель различал, кто именно произнес- написал те или иные слова в тексте: от этого в решающей мере зависят оценки описанного, расставляются акценты, определяются масштабы и перспективы. Тем самым устанавливается один из главных объектов анализа в тексте художественного произведения, ныне чаще всего игнорируемый.
Крупнейшие филологи М. Бахтин и В. Виноградов, известные литературоведы С. Бочаров, Л. Гинзбург, Б. Корман, А. Чудаков и другие много и плодотворно поработали над проблемой автора. Здесь нет необходимости хотя бы конспективно излагать или напоминать основные положения их трудов. Важно знать главное: проблема автора – одна из ключевых на пути к пониманию специфики художественной литературы как вида искусства. Без ее глубокого понимания искусство чтения останется недоступным.
Обратимся к недавней относительно истории этого вопроса в русской литературе.
Первый же роман Ф. М. Достоевского «Бедные люди» (1845 г.) принес ему всеобщее признание. Среди читателей, восхищавшихся новым талантом, были люди, обладавшие бесспорным художественным вкусом, аналитическим умом и широким кругозором, такие, как В. Г. Белинский и Н. А. Некрасов.
В лице Достоевского приветствовали достойного продолжателя традиции автора «Мертвых душ» и «Ревизора». «Новый Гоголь явился!» – ликовал Некрасов. Действительно, тематическое, духовное, художественное родство «Бедных людей» с лучшими произведениями натуральной школы было несомненным. Макар Девушкин продолжил галерею персонажей русской литературы, начатую Самсоном Выриным и Акакием Акакиевичем. Позднее, впрочем, выяснилось, что Достоевский не просто продолжатель Гоголя. Его творчество засвидетельствовало, что русский реализм явился перед читателем в новом качестве. Отдельные элементы этого нового наблюдались уже в «Бедных людях». Именно они и объясняют появление в общем хоре– восторженных (в адрес нового Гоголя!) похвал недоуменных и настороженных ноток.
Молодой самолюбивый автор, явно раздраженный тем, что нашлись скептики, пожелавшие омрачить его торжество, в письме к брату осенью 1846 г. очень точно выявил суть и причину этих недоумений: «Не понимают, как можно писать таким слогом. Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя; я же моей не показывал. А им невдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может»[58].
Достоевский был совершенно прав. Русский читатель тех лет действительно привык, а точнее сказать – был приучен, к тому, что авторская, позиция по отношению к описываемому обычно не вызывала у него никаких сомнений, ибо, как правило, декларировалась совершенно открыто. Один из персонажей представлял alter ego автора, и читателю все было ясно. В XVIII в. это иногда делали прямолинейно, наивно: герой получал фамилию Правдин, и отношение к нему не вызывало сомнений.
А. С. Пушкин был рад заметить разность между Онегиным и собой, но все же признавался: «Мне нравились его черты…» Не было для читателя секретом ироническое отношение Пушкина к Ленскому и сердечное к Татьяне.
М. Ю. Лермонтов хотя и предупреждал о том, что «во всей книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь», ссылаясь на молодость и простодушие читающей публики, именно в предисловии разъяснил и характер Печорина и свое отношение к герою времени.
Н. В. Гоголь, будто не доверяя своему дару типизации, в конце чуть ли не каждой главы «Мертвых душ» заботился о том, чтобы его правильно поняли: «Иной и почтенный и государственный даже человек, а на деле выходит совершенная Коробочка».
И. С. Тургенев обращался к тому, кто заинтересовался его «Записками охотника»: «Дайте руку, любезный читатель, и пройдемте со мной!»
Такая позиция классиков вовсе не является признаком какой-то ограниченности, недостатка мастерства. Позиция же Достоевского не лучше и не хуже позиции Пушкина (в «Евгении Онегине») и Гоголя, Лермонтова и Тургенева, Герцена и Гончарова – она просто другая, соответствующая его мировосприятию, природе его художественного таланта. Особенности реализма Достоевского вызваны к жизни не только своеобразием его личности и дарования. Они – выражение определенных общественных потребностей.
В эпоху, когда Россия представляла собой феодально-крепостническое государство со сложившимися общественными отношениями, государство, в котором практически дремали научная и техническая мысль, когда, как писал В. Г. Белинский, «в одной только литературе, несмотря на татарскую цензуру есть еще жизнь и движение вперед», когда публика «видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей от мрака самодержавия, православия и народности»[59], такой способ изображения действительности, такая авторская позиция, какие использовали писатели-реалисты первой половины XIX в., были глубоко оправданы и закономерны.
Совсем иное дело – пореформенная эпоха. Это было время бурного развития общества, стремительного прогресса науки и техники, время, когда «все переворотилось и только укладывается» (Л. Толстой). Перед русской литературой появились принципиально новые задачи. Здесь нет необходимости говорить о сложном большом комплексе проблем духовного и художественного плана, вставшем перед русскими писателями. Здесь идет речь лишь об одном, хоть и важном, но частном вопросе.
Русская литература ощущала настоятельную потребность в новых подходах, новых способах исследования и изображения жизни, русский реализм искал пути освоения новой, быстро меняющейся действительности. «…Что делать, однако ж, – спрашивал Достоевский, – писателю, не желающему писать лишь в одном историческом роде и одержимому тоской по текущему? Угадывать и …ошибаться»[60].
Эти новые потребности общества и литературы почувствовал и выразил Н. Г. Чернышевский. В предисловии к неоконченному роману «Перл создания» он утверждал: «Написать роман без любви – без всякого женского лица – это вещь очень трудная. Но у меня была потребность испытать свои силы над делом, еще более трудным: написать роман чисто объективный, в котором не было бы никакого следа не только моих личных отношений – даже никакого следа моих личных симпатий. В русской литературе нет ни одного такого романа. «Онегин», «Герой нашего времени» – вещи прямо субъективные; в «Мертвых душах» нет личного портрета автора или портретов его знакомых, но тоже внесены личные симпатии автора, в них-то и сила впечатления, производимого этим романом. Мне казалось, что для меня, человека сильных и твердых убеждений, труднее всего написать так, как писал Шекспир: он изображает людей и жизнь, не высказывая, как он сам думает о вопросах, которые решаются его действующими лицами в таком смысле, как угодно кому из них. Отелло говорит «да», Яго говорит «нет» – Шекспир молчит, ему нет охоты выказывать свою любовь или нелюбовь к «да» или «нет». Понятно, я говорю о манере, а не о силе таланта… Ищите, кому я сочувствую… Вы не найдете этого»[61].
Эту мечту-замысел Чернышевского об объективном романе осуществил Достоевский. Ему удалось написать книги, в которых не показана «рожа сочинителя». Спустя полвека после его смерти, характеризуя эту особенность реализма писателя, ее определили как многоголосие. Уместнее, впрочем, было бы сказать – многоравноголосие. В эти же годы родилось известное определение М. М. Бахтина, назвавшего романы Ф. М. Достоевского полифоническими. Суть же была одна: исчез голос автора-демиурга, правящего суд и расправу, выдающего окончательные оценки, расставляющего все по своим местам так, как это ему представляется справедливым.
Не сразу и не всеми манера писателя была воспринята правильно. Читатели, привыкшие искать в книгах «alter ego» того, чья фамилия стоит на обложке, нередко заблуждались. Не раз в сознании некоторых из них мрачный образ повествователя в «Записках из подполья», например, отождествлялся с обликом самого Достоевского. В течение многих лет ему приписывались аморальные намерения и действия его героев. Критик Н. Страхов предполагал, что мысли и поступки Ставрогина из «Бесов», включая изнасилование малолетней, – это мысли и поступки самого Достоевского. Вдове писателя понадобилось приложить немало усилий, чтобы опровергнуть клевету.
Кому из четырех братьев Карамазовых отданы симпатии Достоевского? Как будто бы сомнений нет – Алеше. Об этом открыто заявлено в маленькой вводной главке к роману «От автора». Но ведь кто автор? «Братья Карамазовы» написаны не от лица Достоевского, а от лица скотопригоньевского мещанина.
Отказываясь повествовать от своего имени, давая понять читателю, что тот видит в его книгах
