знает Бог, — корону, делавшую ее царицей народов, завоеванную потом и кровью, они считают, что и этого мало, ибо мы все еще держим меч в руках и носим на груди латы. Они хотели бы отнять у нас даже право сражаться и умирать за нашу честь. Я сказал бы вам: «Поднимайтесь! Пойдемте все, ринемся на них! Обрушимся на этих алчных разбойников, презирающих всякое право!» И ваши взоры мне порукой, что итальянские мечи опередили бы мои слова.
Но вместо того… Долг полководца, чересчур тяжкий в таких обстоятельствах, приказывает мне сдерживать вашу доблесть и вынуждает сказать, что все вы не сможете принять участие в сражении и славу нашего отмщения придется уступить нескольким воинам. Великолепный Гонсало, вынужденный с малыми силами защищать права католического короля, не согласился бы, чтобы кровь его солдат проливалась за другое дело. Но я надеюсь получить разрешение на десять человек и на поле битвы. Я отправлюсь к нему не откладывая и вернусь, как только получу то, что нужно. Вы же напишите каждый свое имя на листке бумаги; Гонсало сделает выбор. Но прежде вы должны поклясться, что подчинитесь его решению.
Речь Колонны закончилась под одобрительный шепот присутствующих. Все принесли требуемую клятву. Затем рыцари написали свои имена и передали листки синьору Просперо, который, поднявшись с кресла, направился к дверям. Двое слуг уже держали приготовленного для него мула. Он сел верхом и, сопровождаемый только этими слугами, поехал в крепость.
Через полчаса, которые для ожидавших юношей тянулись как столетие, он возвратился и, спешившись, вошел в нижнюю залу. Все опять заняли свои места. Общее молчание и выражение всех глаз, устремленных на знатного римлянина, показывали, как страстно молодые люди стремились узнать, на кого пал выбор и с какой надеждой каждый ожидал благоприятного для себя исхода.
— Великолепный Гонсало, — сказал наконец синьор Просперо, вынимал из кармана камзола бумаги и кладя их на стол, — заявил, что он чрезвычайно доволен вашим благородным решением: он не сомневается, что столь доблестные воины с честью выйдут из поединка. Он дает разрешение на турнир и пропуск на десять человек, и немалого труда мне стоило заставить его согласиться на это число; его убедила только важность нашего дела.
Затем он развернул лист, на котором были написаны имена избранников, и прочел:
— Этторе Фьерамоска.
Услышав свое имя, названное первым, Фьерамоска радостно сжал руку Бранкалеоне, сидевшего с ним рядом. Все глаза обратились к нему, и по их выражению было ясно, что никто не считал возможным оспаривать у него первое место.
— Романелло из Форли. Этторе Джовенале, римлянин. Марко Карреларио, неаполитанец. Гульельмо Альбимонте, сицилиец. Миале из Тройи. Риччо из Пармы. Франческо Саламоне, сицилиец. Бранкалеоне, римлянин. Фанфулла из Лоди.
Если бы тут присутствовал кто-нибудь, не знавший никого из названных воинов, он без труда, только по радостному выражению лиц, узнал бы тех, кого судьба предназначила для благородного подвига. На бледном лице Фьерамоски заиграл яркий румянец; когда он заговорил со своими товарищами, каштановые усы, скрывавшие его верхнюю губу, вздрагивали, выдавая внутреннее волнение. Самые дорогие его мечты могли наконец воплотиться в достойных делах. Наконец-то, говорило его сердце, наконец-то итальянская кровь прольется за дело более почетное, чем защита интересов иноземных захватчиков.
Если бы кто-нибудь в эту минуту сказал Фьерамоске: «Твои товарищи победят, но ты умрешь», — он и то почел бы себя бесконечно счастливым. А тут, к тому же, у него была надежда, больше того — почти уверенность, что он победит и вкусит плоды своей победы. И он уже думал о славном возвращении с поединка, представляя себе празднества и торжества в его честь. Как редко человек может предвидеть свою судьбу! Он воображал всеобщее ликование, мечтал о вечной славе, которая покроет Италию и его собственное имя, думал о том, что самые дорогие ему люди будут гордиться им. Какая-то мысль, родившаяся в самой глубине его сердца, пронеслась как облако, на мгновение омрачив радость, сиявшую на его лице, быть может, прошлые несчастья заставили его сердце почувствовать острые терния роковых воспоминании, но это длилось одно мгновение. И разве мог он тогда думать о чем-нибудь, кроме предстоящего сражения. Гонсало назначил Просперо Колонну распорядителем битвы. Таким образом, на Просперо возлагалась обязанность послать вызов, снарядить своих людей, про» следить, чтобы они не терпели ни в чем недостатка; он должен был наблюдать за тем, чтобы обе стороны вели бой честно и по правилам. Прежде всего нужно было назначить день поединка и выбрать подходящее место. Месяц только начался, поэтому турнир должен был состояться во второй его половине, дабы осталось время для приготовлений. Что касается места, то решили поручить его выбор опытным людям. После всего этого был составлен формальный вызов на французском языке. Вызов вручили Фьерамоске и Бранкалеоне, чтобы они немедленно доставили его в лагерь противника. Когда, таким образом, все было решено, синьор Просперо обратился к десяти избранникам со следующими словами:
— Наша честь, рыцари, находится на острие ваших мечей, и я не могу представить себе более надежного и достойного для нее места. Но именно потому вы должны принести клятву, что, начиная с сегодняшнего дня и до дня сражения, вы не примете участия ни в каком ином ратном деле. Случайно полученная рана может помешать вам удержаться на лошади в день поединка. Вы понимаете, каким позором это будет для нас.
Такая предусмотрительность показалась воинам вполне благоразумной, и никто не отказался подтвердить своей честью, что принимает предложенное условие. Тем временем остальные, увидев, к своему огорчению, что им делать здесь больше нечего, потихоньку удалились: в зале остались только десять избранников. Когда же вызов был вручен Фьерамоске, то ушли и они; Фьерамоска в сопровождении Бранкалеоне отправился к себе; надо было седлать лошадей и ехать к французам. Оба надели легкое вооружение — кольчуги, нарукавники и железные шлемы — и, захватив с собой трубача, поскакали к воротам Сан-Баколо, выходившим в сторону неприятельского лагеря. Поднялась решетка, опустился мост, и рыцари выехали в опустевшее предместье, разрушенное и сожженное по милости французских и итальянских солдат. Отсюда дорога шла садами, потом выходила в открытое поле. До лагеря было несколько часов пути. Проезжая через предместье, Этторе увидел каких-то бедных женщин, едва прикрытых лохмотьями, тащивших за собой или державших на руках ослабевших от голода детей; они обшаривали покинутые дома, ища, завалялось ли там хоть что-нибудь, уцелевшее от ненасытной жадности солдат- грабителей. Сердце юноши сжалось; оказать им помощь он не мог, смотреть на них было выше его сил; он пришпорил коня и рысью выехал на открытую дорогу. Из-за этого, казалось бы, незначительного происшествия радость Фьерамоски, вызванная мыслями о предстоящей битве, превратилась в глубокую печаль; он погрузился в размышления о несчастьях Италии и еще острее ощутил негодование против французов, которые были виновниками этих несчастий. Он не мог скрыть от Бранкалеоне, скакавшего рядом, сострадания, которое ему внушали бедствия несчастных женщин, и Бранкалеоне, закалившийся в кровавых битвах, но добрый и милосердный в душе, тоже проникся жалостью к ним и скорбел вместе со своим другом. Фьерамоска, заметив его расположение духа, сказал, качая головой:
— И вот те прекрасные дары, которые принесли нам французы! Вот то благосостояние, которое они нам доставили!.. Но если нам посчастливится когда-нибудь увидеть это племя по ту сторону Альп… Он хотел сказать: «…то мы сумеем отделаться и от испанцев». Но, вовремя вспомнив, что находится у них на службе, он прервал фразу на половине и тяжело вздохнул. Бранкалеоне больше заботился об интересах партии Колонны, чем о благе своего отечества, и потому не мог полностью разделять чувства своего друга. Он по- своему истолковал тяжелый вздох Этторе и сказал:
— Если бы нам удалось разбить их, то, пожалуй, мы бы вскорости отведали вина из погребов синьора Вирджинио Орсини; да и погреба замка Браччано наконец узнали бы, как выглядят христианские лица. Палестрина, Марино и Вальмонтоне больше не видели бы дыма над лагерями этих грабителей и не слышали бы каждый раз этого проклятого крика: «Орсо, Орсо!» Но… не каждую субботу людям платят!»
Поняв из этих слов, что Бранкалеоне, желая того же, что и он, далеко не разделяет его побуждений, Фьерамоска замолчал. Долгое время никто из них не нарушал молчания.
Трубач ехал впереди, на расстоянии выстрела из лука.
Читатель, вероятно, не забыл намеков пленного француза на любовную историю Фьерамоски. Товарищи Этторе, услышавшие о ней впервые, сочувствовали его горестям, потому что любили Фьерамоску и сожалели о них, потому что молодым людям не нравится, когда кто-нибудь нарушает их веселье. Утром,
