морю); сочетание цветущей природы и оживленных, взволнованных людей радовало глаз; справа к небу тянулись мощные падубы, и их темная зелень смешивалась с яркой, свежей листвой молодняка; чуть подальше виднелся Кварато, вернее — только его ворота с башней, прилепившейся к скале, и дорога, вьющаяся внизу; посередине лежало поле, отведенное для поединка, а за ним — берег Адриатического моря, город и крепость Барлетта, разноцветные здания на синем фоне водного простора; еще дальше — мост и остров святой Урсулы, вершина горы Гаргано и голубой бесконечный простор. Слева же холмы постепенно становились все выше и выше; а против места, предназначенного для судей, на волнистой, поросшей молодою травой равнине росли, красуясь пышной листвой, статные дубы, увитые густым плющом. Пелена ночного тумана, разорванная предрассветным ветерком, клубилась теперь высоко в небе причудливыми облаками чуть тронутыми золотыми лучами восходящего солнца. Более плотные слои тумана еще лежали в долине как белоснежное пуховое покрывало, из которого то тут, то там выступали кроны самых высоких деревьев и вершины холмов. Солнечный диск вот-вот должен был появиться из моря и уже заливал небо красноватым пламенем, но земля, озаренная лишь слабыми отблесками сияющего неба, оставалась еще в тени. Наконец на горизонте вспыхнула ослепительная искра, стала расти, расти, — и вот величаво выплыл огненный шар, и свет его разлился по земле, возвращая всем предметам цвет и очертания и отражаясь в зыбком зеркале моря. Отряд пехоты, пришедший спозаранку, удерживал народ за пределами поля, и все зеваки расположились кучками вокруг; в особенности тесно сгрудились они возле многочисленных навесов, под которыми расставлены были скамьи и столы и шла торговля вином и съестными припасами. Среди торговцев находился и хозяин харчевни Солнца, Отрава, хорошо известный читателю; он раскинул походную лавчонку на самом видном месте, в тени деревьев, и к нему уже собрались его обычные посетители солдаты. На переносных железных жаровнях грелись исполинские сковороды; стол из грубо отесанных досок держался на нескольких кольях, вбитых в землю и служивших ножками; на нем громоздились большущие корзины с рыбой, артишоками и разными овощами, уже подготовленными для стряпни. Сам хозяин в двух фартуках и белоснежном колпаке, засучив рукава, держал под мышкой горшок с мукой, в одной руке — блюдо с сырым мясом, а в другой — щипцы, которыми жаркое держат над огнем; он собирался готовить самое любимое блюдо жителей Южной Италии и в то же время без умолку балагурил, смеялся, сыпал вопросами, отвечал всем разом, замолкал лишь затем, чтоб запеть; «Ах, прелесть моя, Франческина», — или заорать во всю глотку: «А вот кому рыбок! Вот рыбки, что за рыбки! Кто хочет живых плотичек? Денег, что ли, у вас нет, или вы ослепли?» И все эти возгласы разносились на полмили вокруг.
Наконец толпа, теснившаяся на холмах, загудела еще громче, привлекая к себе взоры остальных: из уст в уста пронеслось известие, что показался отряд французов. Несколько мгновений спустя французы в самом деле появились из-за холма, на повороте дороги, и выстроились в боевом порядке в верхней части поля лицом к морю. Потом воины и сопровождавшие их друзья и близкие — числом примерно сотни в полторы — спешились и оставили коней на попечение слуг, а сами поднялись туда, где под сенью падубов восседали судьи, и присоединились к ним в ожидании прибытия итальянских рыцарей. Вскоре над дорогой, ведущей из Барлетты, встало облако пыли, в котором то и дело, как молния, поблескивало оружие; итальянцы не заставили себя долго ждать. Зрители, которые разбрелись было во все стороны, столпились теперь на границах поля; каждому хотелось протолкаться вперед, несмотря на то, что пехотинцы, стоящие на страже, с вежливостью, обычной для солдатни всех времен, били пиками и копьями по земле, а нередко и по ногам, оттесняя назад захлестывающий их людской поток.
Итальянцы прибыли, построились лицом к противнику в таком же порядке, как и французы, а затем тоже сошли с коней и поднялись на заросший падубами холм.
После взаимных приветствий и обмена любезностями оба распорядителя, синьор Просперо и Баярд, сошлись для переговоров и решили прежде всего отобрать по жребию тех, кому придется стать судьями поединка.
Читателю, наверно, покажется странным, что доблестный Баярд не участвовал в столь славном сражении и довольствовался ролью распорядителя; мы были удивлены не менее чем он и можем объяснить это только тем, что какая-то не совсем зажившая рана помешала ему взять в руки оружие или же, быть может, он был обессилен лихорадкой, которой страдал в то время; как бы то ни было, нам достоверно известно, что среди участников поединка его не было. И так, написали на листочках несколько имен военачальников обеих армий — поровну испанцев, французов и итальянцев, скатали эти записки в трубочки и положили в шлем; жребий пал на Фабрицио Колонну, Обиньи и Диего Гарсию де Паредес; они уселись на отведенные им места, положили перед собой на столик раскрытое Евангелие, и все двадцать шесть бойцов принесли им клятву в том, что сражаться будут без обмана, без помощи бесовских чар, полагаясь в этом испытании только на свою доблесть и природные силы. Снова были во всеуслышание провозглашены условия боя, по которым каждый мог выкупить из плена себя самого, оружие и коня за сто дукатов. Итальянцы привезли с собой мешок с деньгами, а один из них высыпал деньги на стол, пересчитал и передал судьям.
Все ожидали, что французы сделают то же самое, но ни один не тронулся с места. Тогда Просперо Колонна сказал, стараясь сохранить спокойствие:
— Синьоры, где же ваши деньги?
Ламотт выступил вперед и с улыбкой ответил:
— Вы увидите, синьор Просперо, что и этих будет достаточно.
Такое неуместное бахвальство привело в ярость благородного римлянина; но он сдержал себя и только сказал:
— Не стоит торговать шкурой неубитого медведя. Ну что ж! Хоть мы и условились, что обе стороны внесут деньги на выкуп, я не отменю поединка. Синьоры, — добавил он, обращаясь к своим, — вы слышали: этот рыцарь полагает, что исход боя уже ясен; ваше дело — доказать ему, что он ошибся.
Нужно ли говорить, что кровь итальянцев вскипела от надменной выходки Ламотта? Но ни одного слова не раздалось в ответ ему и синьору Просперо, лишь кое-кто скрипнул зубами, а кое-кто бросил на француза убийственный взгляд.
На этом закончились переговоры, и судьи дали бойцам обеих сторон полчаса на подготовку: по истечении этого срока трубач, сидевший на коне под тенью падуба, должен был трижды протрубить сигнал к бою.
Участники поединка снова вскочили на коней; распорядители расставили их в ряд, в четырех шагах друг от друга; и оба, как Колонна, так и Баярд, еще раз тщательно осмотрели трензеля и подпруги коней, ремни и застежки рыцарских доспехов; вряд ли у кого-нибудь в том и другом лагере был более наметанный глаз, чем у этих двух воинов.
После осмотра синьор Просперо остановил коня перед шеренгой и громко сказал: — Синьоры! Не думайте, что я обращаюсь к вам, чтобы подбодрить перед боем столь доблестных воинов; я вижу среди вас ломбардцев, неаполитанцев, римлян, сицилийцев. Разве все вы не сыновья Италии? Разве слава победы не будет поровну разделена между всеми вами? Разве не стоят перед вами чужеземцы, ославившие итальянцев как трусов? Скажу вам только одно: вы видите среди них подлого предателя Граяно д'Асти. Он идет в бой, надеясь, что на его собратьев падет бесчестье! Вам ясно, что я хочу сказать: живым он не должен выйти из сражения.
Фьерамоска, стоявший возле Бранкалеоне, сказал ему вполголоса:
— Ах, если б я не был связан обетом! Бранкалеоне ответил ему:
— Предоставь это мне. Я-то зароков не давал и знаю, куда разить.
Желание убить Граяно зародилось в нем в тот самый день, когда друг поведал ему о своих несчастьях и он понял, что таким путем может устранить препятствие, стоящее между Фьерамоской и Джиневрой. Когда же ему стало известно, что Граяно участвует в поединке на стороне французов, он понял, что наконец представился случай выполнить это решение.
Читатель, вероятно, помнит, какие сведения приобрел Бранкалеоне в день турнира, когда астийский рыцарь надевал при нем свои доспехи. Неожиданная кончина Джиневры разрушила замыслы Бранкалеоне. Однако желание покончить с Граяно по-прежнему жило в нем и укрепилось еще больше после слов синьора Просперо, которому он слепо повиновался, как главе партии Колонна.
Меж тем распорядители вернулись на свои места: Баярд — к судьям, Колонна — под сень дубов. Весь закованный в броню, но с непокрытой головой, Колонна сидел на огромном вороном коне, покрытом красным