замелькали другие пары. Все девочки, кроме Салоповой, танцевали; ту оставили в покое, она одна в пустом дортуаре сидела на табурете, заткнув уши и закрыв глаза.
Степанов, учитель естественной истории, высокий, худой, зашагал как на ходулях из угла залы и остановился перед только что севшей Бульдожкой.
— Mademoiselle, un tour de valse?[100]
— He пойду я с вами, ни за что! — отрезала девочка.
— За что такая немилость?
— Да вы такой длинный, мне не положить вам руки на плечо, ни за что не пойду! — девочка начинала злиться.
Степанов нагнулся к ее стулу:
— Бульдоженька, первое правило светской дамы на балу — не отказывать кавалеру; вот теперь я стану за вашим стулом и не позволю вам танцевать ни с кем, а если примете предложение, то я должен буду вызвать кавалера на дуэль.
Бульдожка заволновалась. В эту минуту к ней разлетелся правовед:
— Mademoiselle…
Бульдожка поглядела на Степанова, тот состроил страшное лицо.
— Je ne dance pas,[101] — пробормотала девочка. Правовед полетел дальше.
— Mademoiselle? — перед Бульдожкой стоял кадет.
Девочка не выдержала и обратилась к Степанову:
— Я пойду скажу Maman, что вы хотите драться, если я буду танцевать!
Степанов хохотал, его всегда забавляла сердитая девочка. Но кадет, к счастью, оказался из бойких и сразу смекнул положение.
— Вам угодно драться, — обратился он весело к Степанову, — я к вашим услугам, завтра на шпагах, а теперь, mademoiselle, un tour de valse.[102]
Бульдожка обернулась к Степанову:
— Видите? Нашлись и похрабрее вас, а завтра сами убежите. — И она пошла с кадетом, пресерьезно упрашивая его, чтобы он не дрался со Степановым, потому что если он убьет учителя, то ведь ей же и достанется.
— Monsieur Andre, monsieur Andre, как я рада, что вы приехали, — говорила Людочка, склонив голову на плечо брата Нади Франк.
Молодой человек глядел на девушку и видел в ее глазах нежность, слушал ее болтовню, и в ней, во всем ее существе, находил что-то тихое, разумное, и все его теории колебались — перед ним было несомненное счастье, счастье первой преданной любви!
И как в волшебном сне, счастливая пара носилась по зале под чарующие звуки вальса Штрауса.
— Madame et Monsieur, a leurs sieges. Les beneficiaires sont la recherche de votre dames,[103] — надрывался адъютант Базиль, звеня шпорами и описывая круги по скользкому паркету, как по льду на коньках.
Видя, что Чиркова танцует с Базилем, бедная Русалочка, с трудом сдерживая слезы, отошла в сторону и натолкнулась на Степанова.
Пользуясь бальным правом, он продел руку девочки под свой локоть, вывел ее из танцевального зала и направился в соседний открытый класс; там он усадил ее на скамейку, а сам сел напротив.
— Ну-с, Русалочка, теперь вы от меня не уйдете! Так какие насекомые относятся к жесткокрылым, а?
Девочка улыбнулась; это был последний, плохо выученный ею урок.
— Жужелицы… — начала она.
— То-то, жужелицы! — И, заметив, что девочка делает попытку повернуться лицом к залу, чтобы видеть танцующих, он взял ее тоненькую руку и начал снимать с нее перчатку.
— Ну можно ли прятать руки в такие рукавицы, ведь они мне будут впору, право! Русалочка, а что, теперь на Кавказе хорошо, я думаю? Что, в Тифлисе спят теперь и не знают, что вы танцуете?
Девочка оживилась при одном слове «Кавказ». Учитель начал расспрашивать ее, говорил сам, а сердце его сжималось от жалости: «Бедный ты, бедный ребенок, — думал он. — Бедный ты кипарис, пересаженный прямо в снег. Унести бы тебя куда-нибудь в деревню, на приволье, подальше от всех этих ложных фантазий, поздоровела бы ты, Русалочка, и какая славная девушка вышла бы из тебя».
— Русалочка, вы были когда-нибудь в настоящей русской деревне, в помещичьем доме?
— Никогда не была.
— А там хорошо! — И он начал рассказывать ей о лунных ночах, о садах, в которых весной заливаются соловьи, о снежной бесконечной дороге и лихой тройке с валдайскими колокольчиками. Он прочел ей отрывок из поэмы «Мороз, Красный нос», и девочка сидела очарованная, вся порозовевшая, не спуская с него глаз.
— У вас нет деревни?
— Нет, Русалочка, но у меня есть кафедра, с которой я в следующий раз спрошу вас о жесткокрылых! — сказал он ей тоном волка из «Красной Шапочки».
Минаев во фраке, в белом галстуке, танцевал с Надей, визави их были Андрюша и Люда. Минаев держал себя просто и мило, но Надя, танцуя с начальством, была несколько скованна.
— Вам весело? — спросил инспектор.
— Страшно! — отвечала девочка.
— Вы любите танцевать?
— Ужасно! Дуся, Дуся, — сказала она, хватая брата за руку в chasse croise,[104] — у меня был Евгений Михайлович осенью! Ты знаешь?
— Знаю! Рыжик, говори же со своим кавалером.
— Вы, кажется, очень любите своего брата? — спросил Минаев.
— Я, брата? Больше всего на свете!
В час ночи бал кончился. Гости пошли ужинать вниз, в апартаменты Maman, а девочек отвели в столовую, где для них был накрыт чай с фруктами и печеньем.
Долго не могли заснуть в эту ночь счастливые выпускные, долго передавали они друг другу свои впечатления, и у каждой в сердце сильнее разгоралась жажда жизни, каждая еще больше рвалась из стен института. Этот бал был только преддверием тех настоящих балов, о которых каждая читала и слышала от подруг.
Но никого не было счастливее Людочки. Теперь ее служба и ее обязанности казались ей легкими и приятными. Ведь должна же она чем-нибудь заслужить громадное счастье, предстоящее ей. Институт будет для нее тем монастырем, в который в средние века дамы добровольно заключали себя, ожидая своих рыцарей, ушедших в крестовые походы. Мысль, что Andre — ее жених и что она в свои выпускные дни будет его видеть, гулять с ним, переполняла восторгом ее сердце.
X
Первая несправедливость
Салопова захворала. Болезненная, слабая девочка, она почти никогда не ложилась в лазарет; частые флюсы, лихорадку и мигрень переносила терпеливо и на всякий вопрос отвечала только: «Господь сколько терпел, а мы ничего снести не хотим, сейчас ропщем». Но на этот раз лихорадка истощила ее силы.
Салопова осунулась, пожелтела еще больше и ходила совсем молчаливая, и только когда между девочками возникала ссора или несправедливость.
Салопова подходила к ним и молча становилась возле; слушая упреки, бранные слова, она строго, пристально глядела то на ту, то на другую. Девочки краснели и начинали кричать: «Да убирайся ты вон, Салопова!», иногда даже одна говорила другой: «Пойдемте, медамочка, браниться в коридор, там никто не
