вот правда, правда — я не писала.
Надя стояла и открыто смотрела в глаза подруг. Небо яснело, на смену месяцу, скрывшемуся в облаках, показались первые бледные тени утра; проснувшиеся девочки, кто на кровати, кто сидя на своем шкапике, кто стоя босиком в проходе, — все смотрели на Франк.
— Франк не лжет, — раздался твердый голос Шкот.
— Не лжет! Не лжет! Верим! Верим! — послышались со всех сторон голоса.
— Франк, ты милая, — вдруг вставила Бульдожка, высунувшись из-под одеяла, — и я верю, только иди спать!
— Иду, иду, — закивала Франк и в первый раз со времени «истории» вздохнула широко всею грудью. — Спасибо, спасибо вам, теперь я пойду спать, — и девочка с тихим смехом бросилась на кровать.
Снова весь дортуар погрузился в тихий безмятежный детский сон.
На другой день, когда в класс вошел отец Адриан, Нот подошла к нему, рассказала всю «ужасную историю», закончив ее просьбой отправиться к Maman вместе с преступницей.
— Так как же это, Франк? Оно, того, будто и не подобает, ожесточенность и неискренность…
И батюшка, по привычке потирая свои красивые тонкие руки, добродушно уставился на виновную. Франк встала со скамейки и ясно, спокойно, глядя в самые глаза священника, проговорила:
— Батюшка, я вам не лгу, я не виновата!
И за нею весь класс громко, как один человек, повторил:
— Франк не виновата!
Несмотря на протест Нот, на ее уверения, что так приказала Maman, отец Адриан, когда шум несколько утих, сошел с кафедры, положил руку на голову Франк, приподнял к себе ее личико и прямо, глядя в глаза, еще раз спросил:
— Так не виновата?
— Не виновата, батюшка! — и девушка без малейшего смущения глядела ему в лицо.
— Ну, значит, уж я, того, отправлюсь один.
Что говорил отец Адриан, осталось для всех тайной, но происшествие кануло в вечность, Maman стала снова приветлива, Миндер молчала, а класс более чем когда-либо верил в честь своего Баярда.
Через неделю Салопова выздоровела и снова в глазах девочек потеряла всякий интерес.
XI
Великий пост. — Салопова в роли духовной путеводительницы. — Ужасный сон Бульдожки
Прошел Новый год с посещением родных и новогодними подарками, пришло Крещение, накануне которого Салопова в полночь ходила как привидение по классам, дортуарам, коридорам и всюду с молитвой ставила мелом кресты. Почернел снег в старом саду, повеяло весной, под окном громко зачирикали воробьи, настал Великий пост. Старший класс говел с особенным благоговением, почти все давали какой-нибудь обет и строго исполняли его. Ни ссор, ни шалостей не было.
Если сгоряча у кого-нибудь срывалось обидное слово, то она шла просить прощения у обиженной, и та смиренно отвечала ей: «Бог тебя простит». В день исповеди все девочки ходили торжественные и задумчивые.
— Душки, кто помнит, не совершила ли я какого особого греха за это время? — спрашивала маленькая Иванова.
— Ты на масляной объелась блинами… — отвечал ей из угла укоризненный голос Салоповой.
— Правда, правда! — Иванова хваталась за грудь и вытаскивала из-за выреза платья «памятку» — длинную узкую бумажку, на которой отмечала все свои грехи.
Девочки вообще записывали перед исповедью все свои грехи на бумажку, чтобы не утаить чего- нибудь перед священником.
— Салопова, должна я сказать батюшке, что я его лиловым козлом назвала, когда он пришел в новой рясе? — спрашивала тихонько Евграфова.
— Должна, непременно должна, плакать и каяться надо тебе за твое сквернословие.
— Салопова, поди сюда, — молила ее Бульдожка, — у меня есть секретный грех.
Салопова шла с нею за черную доску.
— Душка Салопова, только мне стыдно, ты никому, никому не говори!
— Все равно, Прохорова, там, — Салопова указала на потолок, — все тайное станет явным! Лучше скажи теперь.
— Салопова, мне очень стыдно, нагнись, я тебе скажу на ухо. — Салопова нагнулась. — Вот видишь ли, — шептала Бульдожка, — я видела во сне, что я иду по лестнице в одной юбке, нижней, и босиком, и встречаю Дютака, а он будто, вот как мой папа дома, в халате и туфлях, мне так стало стыдно, я от него, а он за мной, я от него…
— А дальше что?
— Дальше ничего, я проснулась вся в поту, и так мне стыдно стало, ужас!
— У тебя все, Прохорова, шалости на уме. Вот мне всегда что-нибудь возвышенное снится, а ты — в одной юбке перед учителем! Была на тебе кофта?
— Не помню, Салопова, но, кажется, не было… Салопова всплеснула руками.
— Без кофты перед мужчиной! Скажи непременно батюшке и положи сегодня вечером от себя двадцать поклонов…
Вообще, во время поста Салопова приобретала вес и значение, становилась авторитетом. Она знала все: какому святому молиться, от каких грехов отгонять козни дьявола и к какой категории принадлежит грех — к легкой или тяжкой.
Когда наконец бедный отец Адриан, весь красный, усталый, вышел из церкви, оба кармана его рясы оттопыривались, потому что в них он нес грехи всего класса, написанные на длинных листках. Кроме устной исповеди, девочки еще и трогательно просили его взять «памятку».
На седьмой неделе Великого поста старший класс был занят «христосными мячиками», так назывались красивые шелковые шарики, которыми выпускные христосовались с «обожаемыми». Христосный мячик был типичной институтской игрушкой — красив, дорог и совершенно бесполезен. После того как ребенок подержал его в руках или покатал по полу, мяч немедленно пачкался и терял свой нарядный вид.
Прежде всего для такого мячика нужно было достать гусиное горло, хорошо вычищенное, высушенное. Такое горло доставали через горничных, и оно стоило иногда до рубля, смотря по нетерпению и богатству девочки. В него насыпали горох, который потом звенел внутри мячика, и после обматывали сперва грубыми нитками, а затем мягкой бумагой. Когда мячик достигал желаемой величины и безукоризненно круглой формы, по его, так сказать, экватору и меридиану на равном расстоянии втыкались булавки, затем между ними натягивали плотный шемахинский шелк. Шелк натягивался по задуманному рисунку; самый простой и быстрый составлял шахматные квадратики в два цвета, самый трудный — золотисто-желтые звезды по темному фону. Маша Королева была всегда особенно завалена заказами христосных мячиков. Насупив брови, помогая себе языком, терпеливая и аккуратная девочка достигала высот искусства.
Франк, всегда порывистая, тоже хваталась за работу, воображение ее горело, она хотела изобразить летящую комету, хвост которой был из огненных искр. Работала она усердно. Фон у нее был — ночное синее небо, для этого весь мяч был покрыт зеленовато-синим шелком, а на нем местами выложены неправильные серо-черные круги. «Дождь ливмя льет, несутся тучи!» — мысленно декламировала себе девочка…
За ее спиной остановилась Бульдожка и выразила на своем лице такое удивление, что к ней примкнуло еще несколько любопытных.
— Хорошо? — спросила Франк, не оборачиваясь.
— Н-н-недурно, н-н-ничего, — заикаясь тянула Бульдожка.
— Да ты вглядись! Вот видишь это… — она указала пальцем на комету.
