беднота богата детьми, и всюду на свете ребятишки машут проезжающим, всюду на свете путевые рабочие, опершись о кирки и лопаты, ждут, пока пройдет поезд… А поезд гудит так жалобно и мчится все вдаль, вдаль!..
— Угадай, к кому я еду? — таинственно спросила Нелла Гамзова.
Молчавший до сих пор Ондржей слегка нахмурился.
— К Гамзе? — спросил он с деланной учтивостью, в которой слышался оттенок былой ревности.
Нелла отрицательно покачала головой, и в ее глазах появилось хитрое выражение.
— Нет, нет, Гамзу не пустили наши, не дали ему паспорта. Но он уже бывал там, он знает Советский Союз, — говорила она медленно и рассеянно, наклонив голову и роясь в сумочке. Вот она вся, сидит напротив Ондржея, у нее тонкие щиколотки, он мог бы их охватить рукой.
Ход поезда стал равномерным.
Перерыв все в сумочке — Нелла никогда не отличалась аккуратностью, — она наконец нашла то, что искала, и подала Ондржею. Это была фотография.
Ондржей не знал, что сказать. Он держал снимок так, словно изображенный на нем младенец был живым и его сунули в руки Ондржею с просьбой понянчить. Противный младенец лежал на животике, повернув безволосую голову с отекшими глазами и бессмысленно раскрыв рыбий рот. Надо бы запретить фотографировать таких маленьких! Ондржею был неинтересен и противен этот снимок. Ах, Нелла Гамзова, внимательная к людям Нелла Гамзова, всегда такая тактичная к собеседнику, что даже становилось неловко! Волосы у нее не поседели и улыбка не увяла, но будто исчезли какие-то щупальца. Ондржею вдруг стало жаль ее.
— Хорош, а? — в ослеплении говорила Нелла. — Мои дети не были так хороши в колыбельке. Это сын Елены.
— Поздравляю! — воскликнул Ондржей и поскорее вернул ей фотографию. — А я-то все время… боялся спросить о ней.
Нелла рассказала, что Елена теперь здорова, горы ее спасли. С прошлого года она живет в Горьком, там ее муж, инженер из Америки, работает на автомобильном заводе. По договору он обязан пробыть в Советском Союзе еще несколько лет.
— Ну, мне было невтерпеж. Письма — это все равно что ничего. А я хочу снова повидаться с Еленой, да и внука еще не видала.
«Забавно! — думал Ондржей. — Целый город Ташкент с его текстильным комбинатом — всего лишь точка на громадном пространстве между двумя океанами. А эта женщина ради одного младенца, каких рождаются миллионы в год, и все похожи друг на друга как две капли воды, и все одинаково противны, едет в гигантскую страну, где перевернута страница истории, чтобы увидеть новорожденного. И ее, Неллу Гамзову, видимо, интересует только этот младенец».
— Вы еще не бывали там? — спросил Ондржей.
— Нет. И немножко боюсь, — сказала она с удивившей его откровенностью.
Ондржей наморщил лоб и недоумевающе усмехнулся.
— Вы? Жена Гамзы? Чего же вы боитесь?
В вагоне третьего класса было тесно и жарко. Пассажиры клевали носом, резали хлеб, ели колбасу с бумажки, читали газеты, завязывали разговоры, молчали, курили, глядели в окно. Но не в этом было главное. Важно было, что в этом тесном и душном вагоне третьего класса находился страшный груз надежд и грез.
Всегда человеку видится вдали заветная страна, где все уладится, где можно начать жизнь сызнова, — Палестина, Америка или обетованная земля. С библейских времен не перестанут люди идти вслед путеводной звезде. А что будет, когда они приблизятся к ней? Увидят ли они звезду, когда она станет у них над головой?
Нелла не сказала всего этого, об этом пел поезд. На вопрос Ондржея она ответила только:
— Боюсь узнать, а вдруг там не
Под этим подразумевалось: так, как говорит Гамза и как пишет газета «Красное пламя».
— Посмотрим, — засмеялся Ондржей. — Я испробую сам, а потом расскажу вам. А что пишет Елена?
— О себе, в общем, ничего, — сказала Нелла. — Пишет, что ей там оборудовали образцовый рентгеновский кабинет, но не хватает йоду (она работает врачом в соцгородке), что портрет ее мужа вывешен в парке, так как он работает быстрее других, помогая строить новые заводы, хотя на этой стройке подчас недостает гвоздей. И так там во всем: совершаются великие дела, а с мелочами иногда затирает. Кто не понимает этого, тот глупец, упрекающий великого математика за кляксы; люди восхищаются пирамидами и древними храмами, а в Советском Союзе всего за несколько лет создано побольше; кто там не живет, тот не вправе судить об этом. Так пишет Елена. Она уже из другого теста, — продолжала Нелла с какой-то робкой гордостью и веселой грустью, — а мне пора на свалку. Больше всего я хочу, чтобы вы, молодые, оказались правы и чтобы вы победили, — закончила она торопливо. Ондржей подумал смущенно: ну, а сам-то он со старыми или с молодыми?
Потом Нелла по смутной, но ей самой понятной ассоциации вспомнила о Ружене и спросила, часто ли пани Хойзлерова ездит в Нехлебы. С год назад Нелла видела ее в ложе театра — какая красавица!
Ондржей недовольно посмотрел на Неллу, словно собирался уличить ее в фальши.
— А не обидно вам, — спросил он вместо ответа, — что в вашей вилле живут чужие люди?
— Я не была привязана к этому дому, — ответила Нелла, спокойно глядя на Ондржея. — После маминой смерти он стал мне чужим — ведь с ней умер и ее мирок, его не воскресишь. Да и к чему? Это было бы искусственно. Этот мир уже не настоящий. Но чтобы не прикрываться высокими побуждениями, — добавила она с прямотой, свойственной семье Гамзы, — скажу тебе, что нам нужны были деньги… Но, право, мне кажется, что такой блестящей даме, как Ружена, не к лицу захолустные Нехлебы и наша старенькая вилла.
— Да ведь она купила виллу только для того, чтобы уязвить вас, — сказал Ондржей тем же тоном.
Чуть заметная улыбка, как тень, промелькнула на лице Неллы, и Ондржею стал гораздо понятнее иронический нрав Елены.
— Ружена наверняка устроилась в Нехлебах по своему вкусу, — проговорила Нелла сдержанно, — и, я надеюсь, ей там нравится.
— Не знаю, — отозвался Ондржей. — Я у них там не был. Как-то в прошлом году пани Хойзлерова уговаривала меня не бездельничать: как не стыдно, мол, — молодые люди должны работать. В следующий раз я уклонился от встречи с ней, чтобы она, чего доброго, не подумала, будто я иду к ней клянчить.
— А что ты скажешь о гибели Франтишки Поланской? — взволнованно прервала его Нелла, касаясь пальцами висков. — Какой ужас! Когда Станя рассказал мне все это, я…
— Хорошо, что вас там не было, — перебил ее Ондржей, — Это не для нервных людей.
Больше он не сказал об этом ни слова.
Слишком поздно Нелла Гамзова вспомнила о Поланской, и только потому, что заговорила о нехлебском доме. А ведь с этого имени надо было начать: оно связано с событиями в жизни Ондржея, которые так важны для него. Обо всем этом нельзя говорить так легко, пани Гамзова, хоть вы и сделали это с благим намерением — тем хуже! — замять разговор о том, что меня унизила моя сестра. Знаю я ваши маневры!
Домны озаряли небо огнями, похожими на закат. Поезд шел по земле углекопов. Странная тут была природа: за деревьями видны терриконы, за холмами — груды шлака. По этим грудам бродят женщины и собирают остатки кокса. Дымок клубами стелется по земле, как бы предостерегая, что земля здесь «живая», под ее поверхностью работают люди.
Поезд шел мимо небольших унылых, темных озер, мимо затопленных рудников, шел в краю стихий — огня, воды и газа, где неспокойная земля засыпает шахтеров, где в земле роются безземельные бедняки. Здесь перекресток трех народов, здесь говорят на трех языках, и все же рабочие со временем сумеют договориться в этом краю горняков. Контуры шахтных построек рисовались на фоне закатного неба, силуэты копров походили на эшафоты. Был тот час после захода солнца, когда пейзаж теряет свои привычные очертания и выглядит упрощенно, как пропагандистский плакат или как идиллическая
