выглядят уныло; впрочем, уныние вселяют не столько сами плакаты, сколько жара и томительное ожидание поезда.
Чернинский Казимир!
Дьордьевич Злата!
Дорн Курт!
Дриселиус Христиан!
Человек на помосте продолжал выкликать фамилии, и люди подходили за паспортами, в которых значились их фамилии. Люди не выбирают фамилий, они унаследовали их от предков, которые давно превратились в прах; а природа дала этим предкам нескладные ноги и узловатые руки, торсы, похожие на лесные пни, тяжелый наклон головы, как у верблюда, тюлений рот и меланхолический нос, как у тапира. Никто из них не был красив, если сравнивать их с античными пропорциями мальчиков, вытаскивающих занозу, или с красотой кудрявых богов со змеей, которые стоят на подставках из черного мрамора в аптеках. Это были живые люди, а живое всегда противится ранжиру, живого человека не подведешь под мерку. Как ложны сложившиеся представления! Смотрите: вот сербка, но у нее светлые ресницы, вот немец, а документы у него не в порядке, вот швед, словно комочек смолы, готовый растаять в сегодняшней жаре, вот учитель, сам похожий на школьника, вот верзила и здоровяк портной, а рядом рыжий металлист с лицом священника!
Так они слонялись по вокзалу и подходили за паспортами, эти разные люди, съехавшиеся бог весть откуда; их свело здесь трудное время. Были они совсем не старые, но уже перемолотые жизнью. Настало тяжелое время, тридцатые годы, Европа зашла в тупик.
Потертый фибровый чемодан и старенькие рабочие портфелики, резиновые макинтоши — это одеяние Вечного жида двадцатого века, — желтый картон железнодорожных билетов, деревянные перила у кассы — цвета этих предметов поблекли и потемнели от грязи, словно слившись в один общий невнятный цвет, чем-то характерный для судьбы ожидающих здесь людей, жизнь которых в последние годы стала подобна бесконечному ожиданию в транзитном зале.
Эмигранты ждали. Деревенские сидели на своих сундучках в позах путников и новобранцев, сонно глядя в одну точку. С прирожденным терпением они ждали, словно отдыхая от труда целых поколений, как отдыхали их деды и бабки на завалинке перед хатой, сложив руки на коленях, отмечая праздники молчанием.
Евреи стоя читали газеты. Рабочие курили разрезанные пополам сигареты, потягивались, скептически молчали и ждали. Один из них, простоволосый, в рубашке, уселся, свесив ноги, на эстакаде, около человека, выкликавшего фамилии, и оглядывал собравшихся. Его сухощавое лицо, казалось, говорило: «Меня не проведешь. Я всего отведал». Малорослые кустари боялись опоздать и ждали с шляпами на головах, перекинув пальто через руку и держа билет наготове. У них был такой вид, будто их фотографировали.
Какой-то тоненькой, подвижной даме не сиделось на месте. Она вышла из толпы ожидающих и нетерпеливо прохаживалась у входа, откуда видно было клонившееся к западу солнце и слышался шум города, иногда заглушаемый грохотом поезда. Лица ее не было видно, только тень мелькала в ярком солнечном свете. Экая нетерпеливая, наверно, никогда не служила в армии и не научилась ждать.
Эминеску Константин!
Фаршад Аман!
Габор Бела!
Гамзова Корнелия!
Гамзова Корнелия! Не отзывается? Следующий — Герман Рихард!..
— Погодите, так будет вернее, — сказал молодой человек с сухощавым лицом, что сидел на эстакаде. Он соскочил, взял паспорт и, протянув руку через несколько голов, подал паспорт рассеянной даме, что прослушала вызов. Дама скупо, но вежливо улыбнулась, поблагодарила, отошла, и ее лицо опять замкнулось. А молодой человек приблизился к ней, стал немного боком и не двигался.
— Так вы меня не узнаете? — спросил он с недоверчивой улыбкой и, сам того не замечая, шагнул вперед, притопнул каблуком и выставил носок, как делал Францек Антенна, когда «подъезжал» к девушкам. Так он стоял, наклонив голову и вопросительно улыбаясь. Дама смотрела на него.
— Извините меня, — произнесла она неуверенно, — но я, право…
— Я Ондржей Урбан, — сказал молодой человек. — Как поживает Станислав?
Нелла Гамзова встрепенулась:
— Боже мой, Ондржей!
Она схватила его за руку (руки у нее были холодные, несмотря на жару) и начала расспрашивать и вспоминать, иногда сбиваясь и перескакивая с предмета на предмет. Стоя с ней, Ондржей почувствовал освежающий холодок в этом душном здании. Нелла Гамзова стояла перед ним, как всегда чуточку неправдоподобная и немного постаревшая. Но улыбка ее не увяла. Кто бы сказал, что она такая маленькая: на голову ниже Ондржея! В его воспоминаниях она была красивее, а вспоминал он о ней частенько.
— А ты еще удивляешься, что я тебя не узнала, — говорила она, приветливо глядя ему в глаза, и этот взгляд напоминал Станислава. — Когда я видела тебя в последний раз, ты был еще ребенком.
— Я всегда казался вам моложе, чем был на самом деле, — недовольно ответил Ондржей и напомнил ей их последнюю встречу: перед его отъездом в Улы он приходил прощаться к ним, в сентябре этому будет восемь лет. Потом, во время своего отпуска, он был еще раз в Нехлебах, и позднее в том же году посетил по делу доктора Гамзу, но Неллы дома не было, и он ее ни разу не видел. — Вы словно прятались от меня, — сказал Ондржей.
Нелла уставилась в одну точку перед собой и вспоминала.
— Постой-ка, в это время я была в Татрах…
Ондржей внутренне вздрогнул, опасаясь, что коснулся больного места. Елена… а что с ней, не умерла ли она? Он ничего не знал и боялся спросить. Счастливые не мыкаются по свету, а сидят дома. Что делает Нелла Гамзова среди переселенцев, политэмигрантов и безработных, всех этих отчаявшихся людей.
Она перехватила его вопрос, спросив, не едет ли он в Москву.
— Немножко дальше, — с деланным равнодушием проронил Ондржей. — В Ташкент.
— Это уже в Азии, а? — воскликнула она с детским уважением, но он подозревал, что это было сказано для того, чтобы сделать ему приятное. — А что ты там будешь делать, Ондржей?
Ондржей стал серьезным. Широким и неопределенным жестом он показал на людей в багажном зале.
— Как все они, еду искать работу. Здесь мы не нужны. Год назад я демобилизовался из армии и нигде не мог устроиться.
Нелла смотрела на него широко раскрытыми сочувственными глазами, и это рассердило Ондржея. Что знает о жизни и труде эта барынька? Только из газет да из болтовни Гамзы. Очень нужно ему, Ондржею, ее сожаление!
— Работа мне уже обеспечена, — добавил он тем же небрежным тоном, хотя в душе очень тревожился, действительно ли это так. — Там работает один наш парень… Мы его звали Францек Антенна, доктор Гамза его знает. Францек был замешан в нехлебской стачке, и доктор Гамза выручал его из тюрьмы. Я побывал тогда у Францека… это целая история… Короче говоря, Францек пишет мне из Ташкента, что там большой спрос на квалифицированных текстильщиков, которые знают новейшее оборудование и могут научить других его осваивать. Ну а мы, чехи, кое-что умеем. О Казмаре мне и вспоминать не хочется, но то, чему мы у него научились, он у нас не отнимет… Я, наверно, мешаю тут вам.
— Сиди и радуйся, что занял место у окна, — сказала Нелла тоном, которым когда-то прикрикивала на детей. Она, видимо, хотела сгладить этим впечатление от своего сочувственного взгляда, заметив, как он подействовал на Ондржея. Ее глаза прояснились, и, сидя рядом с ней, Ондржей вновь почувствовал освежающий холодок, словно от родника. Непонятно, как она достигала этого, но ей, видимо, не было жарко.
Поезд мчался на восток, в окнах дрожали стекла, люди устраивались в вагоне. За окном мелькали балконы с развешанным на них цветным тряпьем, неподвижным в безветрии, виднелась изнанка улиц: оголенные дома, дворы с мусорными ямами, бочками, колонками, цветок на подоконнике. Повсюду на земле
