уловив там никакого смысла.
– Да, черт возьми, я связался! – голос в трубке словно вышел за доступные ему рамки децибел, странно булькнул и пропал, оставив после себя еле слышное шипение оборванной линии связи.
– Пошли, – солдат кивнул головой в сторону спуска, – кажись, твой Токарев все же не забыл о тебе, – сказано было с таким видом, будто я сам додуматься до этого никак не мог. Проглотив вставшие в горле слова объяснения насчет уровня моего интеллекта и где соответствующее мнение его объяснениям, просто спокойно пошел за ним следом, по пути подбирая слова, как мне казалось, наиболее подходящие для будущего разговора. Напрямую ведь сказать точно не получится.
Охранник вышки не обратил на нас никакого внимания, снова уткнувшись в свою приставку, только издал какой-то нечленораздельный звук. Нечто похожее на мычание должно было, наверное, известить нас о том, что нас увидели, разглядели, убедились, что ничего не своровали, а постольку можем спокойно проходить, не отнимая ни его времени, ни своего собственного. Как, оказывается, людям иногда нужно мало слов, чтобы описать всю происходящую ситуацию. Жаль, что я вот так не умею. Приходишь вот так на экзамен, мыкнешь пару раз, преподаватель мыкнет тебе в ответ, получаешь оценку и уходишь, довольный и собой, и экзаменатором, и окружающим миром. Хотя, может, именно из-за такой деградации на нас и обрушились все эти страсти? Зомби ведь тоже все свои чувства выражают рычанием да хрипением. Иногда мычат…
Внизу нас встретил связист, чуть приплясывающий от нетерпения. Приборы за его спиной нервно стрекотали, переводя радиосигналы в разговорную речь, а большие, пропахшие сигаретным дымом наушники теперь лежали на столе, не издавая ни единого звука.
– Вот вы где! – раздраженно тявкнул связист, испепеляя по очереди взглядом то меня, то военного, – Здравствуйте гости дорогие! Не желаете ли отдохнуть после столь долгого пути? Не устали ли? Ведь даже по рации ответить тяжело сначала!
– Да заткнись ты, будь другом, – одной рукой военный отодвинул связиста, подходя к столу, – Связь нормальная?
– Настолько, насколько это вообще возможно, – развел руками связист, делая уже известное мне выражение лица «а вот в этом я вообще не виноват». Так иногда смотрела моя кошка, когда интересовался у нее, кто залез в кастрюлю и слопал пару котлет. У нее всякий раз было искреннее удивление, что я ее подозреваю, столь невинное сознание, вообще непонятно как оказавшееся на этой грешной земле.
Ладно, упрашивать меня не надо было, да связисту и так спасибо, что хоть какую-то связь наладил. Я бы даже согласился на азбуку Морзе, лишь бы больше не висеть в таком подвешенном состоянии, когда, кажется, все на тебя смотрят и чего-то ждут, а ты даже не представляешь, что им нужно.
– Кто на линии? – резво спросили в наушниках, да так быстро, что мне показалось, именно мое сердцебиение было слышно даже через радио. Переключив на передачу, я вступил в диалог. Связь была далека от идеальной, в ушах постоянно что-то потрескивало и шипело, а при передаче отвратительно шелестело, словно где-то посреди провода пытались скомкать толстую тетрадь.
– Михаил Трофимов, – сглотнув, сказал в микрофон, – а с кем говорю? – и вернул тумблер обратно на прием.
– Мишка! Ты ли это? Это Токарев, – удивился человек на другом конце провода, – а я уж почти и забыл о тебе. Да о тебе и сюда слухи доходят, будто ты даже на полигоне бандитов отыскать сумел? И как ваши «ничего»?
– Свинья везде грязь найдет, – немного самокритично заметил я, – только к вам не по этому поводу обращаюсь, за жизнь толковать некогда. Мне ведь к вам в отряд все же надо возвращаться. И еще, скажите, у вас на заводе случаем знакомых нет? Ну, те, что помогали мне оружие выписывать, – прошелся по очень тонкой черте между тонким намеком и бредом, оставалось только надеяться, что и у Токарева не менее острый ум, чем я рассчитывал, иначе окажусь в очень дурацком положении. Тумблер был в перекинутом на прием положении примерно с минуту, когда я уже успел подумать обо всем на свете, особенно сильно сосредоточившись на мысленном самобичевании, прежде чем поступил ответ.
– Есть мои знакомые, – сказал мигом посерьезневший голос, – даже несколько. Что-то случилось? Просят о чем-то или как?
– Нет, не просят, – приходилось импровизировать на ходу, при этом постоянно оглядываясь на стоявших чуть позади связиста и военного, о чем-то разговаривавших, – как раз наоборот, привет передают, говорят, что очень важный. И мне самому надо с вами об очень важном поговорить, друзья ваши рекомендовали.
– Да? – голос в наушнике немного засомневался, – Ладно, если это очень срочно. Значит так, Миша, слушай меня внимательно. Если хоть половина из того, что ты сказал, то, о чем я думаю, тогда ты мне нужен здесь и сейчас. При этом немедленно. Ты ведь с Кремлевским отрядом?
– Так точно, – я обернулся на связиста. Тот с самым безмятежным видом разглагольствовал о каких- то глупостях с военным, постоянно прикладываясь к тлеющей сигарете. Интересно, засунул ли он куда- нибудь в эту общую мешанину проводов и приборов пару прослушивающих или записывающих устройств. Почти наверняка, что так. Поговорить бы с ним начистоту, да нельзя, тогда мигом выдам себя с головой. А допрашивать военные умеют, этому я личный свидетель.
– Тогда я вышлю к тебе машину, – чуть подумав, сказал Токарев, – по поводу… – снова задержка, заполненная помехами, – немедленного доклада о твоем путешествии до полигона и обратно, с предъявлением полученного оружия. Ты ведь один?
– Так точно…
– Хорошо, все остальные твои уже здесь, приехали с утренним конвоем. Приедет БТР-60, в серых разводах. Чтобы ни секунды он тебя не ждал. Машина подъезжает, а ты уже стоишь с запакованными чемоданами. Ясно?
– Яснее не бывает, – сказал я, – прямо сейчас отпрашиваюсь у начальства и полностью в вашем распоряжении. Только… Мне ведь тоже какая-то награда за операцию причитается? Не зря же я под пули лез?
Токарев расхохотался прямо по радио, пытаясь одновременно что-то с этим сказать, но каждый раз давясь очередным наплывом смеха.
– Знаешь, а именно из-за этого ты мне и понравился, – наконец выговорил,
– тогда же так же лез, не обращая внимания, свое или чужое. Хотя ты прав, доля у тебя есть, но на нее никто и не покусится. Может, прямо сейчас тебе ее и отдадут, а может, когда на полигон вернешься. С этим все строго. Все, я высылаю машину… Чтобы как штык, ясно? – спросил он в последний раз и отключился.
Положив наушники, я позвал связиста, сказав, что сеанс связи окончен. Пожав руки на прощание, пошел забирать свои вещи и заодно получать разрешение об уходе. Сейчас с этим дисциплина снова восстановилась, дезертиров вешали без суда и следствия. Уйти можно было, но только проведя целую волокиту, где убеждались, что твой уход никак не повредит анклаву и ты не унесешь с собой ничего запрещенного. Кстати, в этот весьма обширный список входили и некоторые личные вещи. Право собственности еще соблюдалось, хотя и несколько изменилось за последнее время.
Наша стоянка на глубине, все быстрее терявшая враждебный вид, отчасти из-за договоренности, отчасти из-за того, что заводские явно старались понравиться военным и всячески выставляли напоказ свои дружелюбные отношения. Дежурство около пулеметов уже никто не нес, да и сами грозные орудия уничтожения стояли с надетыми чехлами и разряженные. Это говорило о полном доверии, и явно было специально продуманным шагом. Я уже неплохо знал командование отряда и прекрасно понимал, что без тщательных раздумий ничего они делать не будут, разве только напьются. И то убедившись, что вокруг все в полной безопасности.
– Здравия желаю! – я направился прямо к лейтенанту, уже вернувшемуся с собрания. Он и еще несколько офицеров стояли у штабной машины, держа в руках какие-то тетради, исписанные мелким почерком. С ним было и несколько заводских, что-то яростно черкавших уже в других тетрадях, толстых амбарных книгах с одинаково замшелым видом, на обложках которых даже оставались следы пыли.
– Отойди, не мешай, – буркнул он под нос, о чем-то сверяясь с записями заводских. У тех от усердия даже пот на лбу выступил, но дело свое знали прекрасно, заполняя однообразным канцелярским почерком целые страницы в считанные минуты, да так, что никто, кроме них самих ничего понять не мог.
