Нас понесло в Уайтчепел.
Вообще-то Генри не против того, чтобы его узнавали во время посещения трущоб. Однажды мы с ним даже случайно встретились с принцем Уэльским. Но нынче был другой случай, ибо в Генри все еще бурлил гнев.
Покинув «Лицеум» в спешке, он умудрился остаться в том самом черном плаще Шейлока, на котором так хорошо видны плевки Антонио.[164]
А поскольку он еще и не стер грима, его бледность привлекала такое внимание, что я посоветовал ему поднять повыше ворот плаща. Так он и сделал, впрочем, от воротника и накидки не было никакой пользы. По настоянию Генри мы зашли в «Десять колоколов», засели в углу за его любимым столиком и стали наблюдать, а точнее, «изучать жизнь низших представителей нашего вида». К счастью, Генри никто не узнал.
Поскольку сейчас стрелка часов приближается к трем утра, выходит, что мы с Генри вновь вышли на улицу примерно часа два назад, минуты не в счет.
Идея послоняться по закоулкам Уайтчепела принадлежала Генри. У меня еще теплилась надежда, что удастся поспать, однако, когда я сказал об этом Генри, он меня и слушать не захотел. В том настроении, в котором он пребывал той ночью, ему во что бы то ни стало была нужна компания. Хоть моя, хоть обезьяны по имени Джек, которая так потешает публику в зверинце Риджентс-парка.
В качестве компромисса — редкое явление, когда имеешь дело с Генри Ирвингом, — мы сошлись на том, что пропустим напоследок по пинте в ближайшем пабе, после чего расстанемся. Я отправлюсь домой, а Генри — куда ему заблагорассудится.
Вскоре мы обосновались в «Красном льве», что на Бэтти-стрит, к востоку от Бернер-стрит, совсем рядом с Коммершиал-роуд. Там Генри узнали, и настроение его улучшилось. Мы могли бы пропьянствовать всю ночь, будь у нас обоих такое желание. Но на выпивку тянуло только его. Я потягивал свое пиво, глядя в окно, и слушал, слушал, слушал, как он разглагольствует о делах «Лицеума».
И тут я увидел Тамблти.
Собственно говоря, первым его увидел как раз Генри.
— Стокер, — тихо спросил он, — ты знаешь этого человека?
— Какого человека? Где?
— Да вон же, прямо там. Таращится с улицы.
Тамблти чуть ли не расплющил нос, прижавшись к стеклу, но при свете фонарей, падавшем сзади, казался… или это была тень…
Нет, сначала я его вообще не видел. Но он был там, был. И смотрел! Кровь застыла у меня в жилах. Тамблти вернулся, он был здесь, но хуже того — Генри его не узнавал!
— Так ведь, Генри, — недоумевал я, — это же он! Это…
— Кто, Стокер? Я его знаю? Он… стоящий человек? Позвать его к нам?
«…что я могу становиться невидимым и непонятым для любого сотворенного духа и всякой души человека и зверя, и всего, что мы видим и ощущаем, и всякого Божьего чуда и кары Божьей».
Удивительное дело.
— Нет, — сказал я. — Ты… ты его не знаешь. Не стоит подзывать его к нам, вовсе не стоит.
Тамблти тем временем неотрывно смотрел на меня, да так, что Генри, прикрыв рот ладошкой, как будто хотел прокашляться, заметил:
— Стокер, ты только посмотри, как он на меня уставился. Мне это совсем не нравится.
— Мне тоже, — только и смог произнести я в ответ.
Но как мог Генри видеть Тамблти, не
«Сто-кер, Сто-кер», — послышался его зов.
Если Генри что-то и говорил, я этого не слышал, ибо все мои чувства были обращены на стоявшего там, за стеклом, Тамблти. Его тело было скрыто под плащом и казалось каким-то искривленным, перекрученным, словно у него появился горб. Проще говоря, его тело казалось не вполне его собственным. Даже не знаю, Кейн, узнал бы ты его или нет. Или же в миг явления Сета, когда я стоял на коленях рядом с ним, ритуал каким-то образом сделал его видимым только для меня, для меня одного? Но, боюсь, на этот вопрос, Кейн, у тебя будет случай ответить самому, ибо, похоже, выбор у нас с тобой такой: или преследуем мы, или преследуют нас, или охоту ведем мы, или она идет на нас.
Я таращился… нет, мы оба, я и Тамблти, таращились друг на друга, и он произносил, как заклинание, мое имя: «Сто-кер, Сто-кер», причем губы его при этом не шевелились, но физиономия расплывалась в улыбке, подобной… Увы, как ни хотелось мне отвести взгляд, ничего не получалось, и мне поневоле пришлось созерцать доказательство его одержимости.
Кожа на его лице была натянута, как на барабане. От морщин и всех прочих признаков возраста не осталось и следа. А когда он улыбнулся, кожа на его левой щеке, от уса кверху, лопнула и разошлась, как это было в храме, и оттуда стала сочиться та же черная, липкая жидкость. Глаза закатились так, что были видны белки, но через мгновение вернулись в прежнее положение, полыхнув огнем.
«Сто-кер, Сто-кер».
И среди этих странностей я едва расслышал вопрос Генри:
— Стокер, почему он не уходит? Ты уверен, что я его не знаю? А что, если я пренебрегаю вниманием значительной персоны?
Ответить я не смог.
— В чем дело, приятель? — проворчал Генри. — Ты ведешь себя чудно. Как тот малый на улице.
Теперь за мою ладонь цеплялся второй скорпион, которого мне с трудом удалось сбросить. Хуже того, я опустился на одно колено и принялся искать на грязном полу других скорпионов, которых там и в помине не было. И никакого Тамблти на улице тоже не было. Генри поднял меня на ноги и спросил:
— Что за чертовщина с тобой, Стокер?
Вот уж действительно чертовщина.
— Где? Где?
Он наконец убрался. Надо же, каких только чудаков на свете не бывает, а, Стокер? Слушай, может, повторить? Мне кажется, тебе стоит.
Генри уже повернулся к стойке, подняв два пальца.
— Виски, — прошептал я. — Виски, пожалуйста.
И когда Генри отошел позаботиться о выпивке… что-то потянуло меня к двери, прочь из «Красного льва», на Бэтти-стрит. Выйдя на улицу, я не увидел никаких признаков Тамблти, не услышал я и своего произносимого нараспев имени. Но он был здесь!
Воздух был наполнен запахом фиалок. А на тротуаре, на том месте, где он стоял, виднелась кровь. Я наклонился и потрогал пальцем так и есть, кровь, причем свежая. Его собственная или он держал под плащом что-то кровоточащее?
Генри, подойдя ко мне, спросил, все ли со мной в порядке. Я ответил, что все нормально.
— Тогда пойдем, — сказал он, беря меня под локоть. — Похоже, виски тебе не повредит.
С этим я согласился, но, когда Генри уже вел меня назад в «Красный лев», мне показалось, будто на улице в свете фонаря что-то поблескивает — в фут длиной, покрытое мехом. Мне потребовался миг, чтобы сообразить, что это такое. Я отправил Генри в паб одного, сказав, что меня мутит, а сам, подойдя к находке, согнулся, схватившись руками за живот, чтобы как можно натуральнее изобразить рвоту.
Генри обеспокоенно краем глаза смотрел в окно, стараясь не задеть меня излишним вниманием, полагая, что если человека тошнит, его нужно оставить в одиночестве, а настоящему другу лучше сделать вид, что он ничего не замечает.
