всем, что когда-либо слышал и обонял человек.
Чтобы добраться до её дома, мне надо пересечь Свалку и Мост. И если Свалку я преодолеваю как можно быстрее, то на Мосту обычно задерживаюсь. Останавливаюсь, снимаю с лица дыхательную маску, вдыхаю пропитанный смертью весенний воздух, кашляю, вдыхаю, кашляю… Мост неудобный, кривой, скрипит железом — он явно лишний в окружающем пейзаже. Он соединяет два склона глубокой канавы, заросших грязно-жёлтой, в чёрных проплешинах, травой. Внизу плещет масленая вода, медленное течение несёт мимо мусор и консервные банки. Должно быть, они, в конце концов, попадают в Океан. Во всяком случае, мне приятно так думать, глядя, как весь этот хлам скрывается из поля зрения, проплывая под Мост. Прямо передо мной, в нескольких километрах, словно подпирая небо, ужасающие и жалкие в своём фаллическом подобии, высятся трубы Завода.
Вершины их скрываются в чёрном смоге, плавно переходящем в низкие грязные тучи.
Сколько себя помню — они всегда тут торчали, отравляя всё и вся в округе. Естественно, с некоторых пор это меня мало волнует — таким людям, как я, терять нечего. Самое главное — при этом у нас, живущих на окраинах, нет никакой возможности выбраться из нашей помойки. Пожив здесь с моё, вы, конечно же, поймёте, какой гармонией столь простой факт наполнят всё твоё естество. Неважно, что ты делаешь. Неважно, кто ты. Родился здесь, значит, и умрёшь здесь. Причём, скорее всего, — молодым.
И вот, когда едкий воздух забивал лёгкие полностью, когда ветер пробирал до костей — я натягивал маску и шагал к ней. Карманы были забиты карточками, украденными прошлой ночью в одном из бесчисленных магазинов городского центра. Да, да, это я. Таинственный, никем не узнанный и не пойманный вор, обкрадываю честных налогоплательщиков. Честно говоря, совесть меня уже давно не беспокоит — не волнуйтесь.
Так вот, я, широко шагая, насвистывая ничего не значащую мелодию, добирался до её дома. Обшарпанный, старый, но, тем не менее, уютный, с круглыми окнами-иллюминаторами, он издали бросался в глаза. Говорят, дом она получила в наследство, я не знаю. Может, это и так.
Прямо за домом начиналась Степь — огромнее поле, заросшее всё той же жёлтой травой по пояс. И, словно шагающие металлические великаны, высились вечно гудящие столбы электропередач. Они выходили с территории Завода, шагали мимо и исчезали где-то за горизонтом, раздвинув проплешину в чёрной полоске далёкого леса.
Можно было стоять тут. Долго. Вслушиваться в гудение проводов и завывания ветра. И начинало казаться, что нет больше ничего на свете, кроме поля, проводов, туч, — и до самого Океана заполняют они пространство.
А можно было сразу зайти в дом. Внутри его заполнял тягучий полумрак. Солнечный свет вызывал боль. Свету не было здесь места. Она сидела в кресле, читала книгу под тусклой лампочкой. Она вообще много читала, в отличие от меня. А зачем все эти мёртвые знания, если ты проживёшь максимум ещё пару лет? Помню, я как-то начал читать книгу. «Библия» называлась. Прочёл пару страниц и бросил… Бог создал мир, как же… Не мог Он создать этот мир. Какой-то другой, дав-ным-давно, — возможно. А этот создали мы, и только мы.
— Опять фиалки?
— Тебе ведь нравятся?
— Да… Что ты видишь?
— Фиолетовый. Фиолетовый цвет. Нет — звук… Или запах…
Её волосы рассыпались по подушке. По крыше барабанил дождь. Сквозь выпуклость окна- иллюминатора виднелись размытые, витающие в сыром ночном воздухе тени.
— Мне всегда было интересно — как ты это чувствуешь? Для большинства людей эти карточки всего лишь убогая имитация запахов. Или звуков. Но всё вместе — никогда…
— Не знаю. А ты, как ты чувствуешь?
— Тссс…
— Что?
— Там, в поле… — она указала куда-то в окно, в дождь. На фоне кругляка окна, чуть более светлого, чем мрак комнаты, очертания её руки показались хрупкими, точно это была рука ребёнка.
— Там мышь. Я чувствую. Метров пятьсот отсюда…
— Мышь? Я думал, они все вымерли.
— Ей холодно и страшно. Мне кажется — она от кого-то прячется… Скорей!
Накинув куртку, она выскочила в ночь. С трудом за ней поспеваю. Ноги шлёпают по грязи, спешно натянутые джинсы тут же промокают до колен. Дождь закончился, в небе видны звёзды. Такое бывает редко, но мне некогда любоваться. По земле стелятся удушливые испарения. В овраге слева сквозь мутную белую дымку светит зеленоватым светом. Зря я не надел маску — запах чёрный, заполняет лёгкие, душит. Сгибаюсь, дышу часто-часто — так легче. Шатаюсь.
Она появилась, как приведение, — из-под куртки белая ночная рубашка, из-под неё — белые, облепленные грязью ноги. Прижимает к груди что-то маленькое, живое.
— Его чуть змея не съела…
И, подождав немного, добавляет:
— Назовём его — Мышь.
Я утвердительно кашляю.
Она умерла через несколько месяцев. Ночью, во сне. Всё, что от неё осталось, — металлический крест в поле (на месте, где я закопал кубическую урну с прахом), и книги. Много-много книжных полок. Я утешал себя тем, что, скорее всего, мне тоже… не так уж долго. Кашель усилился, и после приступов я обнаруживал на платке капельки крови. Маленькие, едва заметные, но с каждым разом их становилось всё больше. Часто кружилась голова, я даже чуть было не попался на глупой краже в супермаркете — еле ноги унёс.
А Мышь превратился в здоровенного Крыса. И признаться, я решил, что у меня к тому же ещё и шизофрения, когда он заговорил со мной.
Это случилось однажды вечером, когда я, как часто бывает, торчал на Мосту. Крыс крутился у моих ног, потом, встав на задние лапки, посмотрел на меня чёрными бусинками глаз.
«Играть!» — это не было словом, в голове возник образ игры и побуждение к ней. — Большой, играть!
— Ты говоришь? — спросил я ошарашенно.
Крыс ответил потоком образов, смысла которых я не понял.
— Играть! — «услышал» я снова. Крыс бросился прочь, в траву.
Игра заключалась в том, что Крыс наворачивал круги по полю, я же усиленно делал вид, что пытаюсь его догнать. Топал, нарочито сильно шелестел травой.
Однажды Крыс натолкнулся на её могилу. Встал на задние лапы. Он часто это делал, когда хотел рассмотреть что-либо получше, или просто задумывался (впрочем, я не уверен, что его мыслительные процессы можно было охарактеризовать этим словом).
— Жаль, — сказал Крыс. Это был образ, включающий боль, разочарование, обиду и жалость одновременно. Если мыслями и можно убивать — то только такими.
— Жаль, — повторил он и скрылся в траве.
— Ты уверен, что нам надо идти?
— Двигаться. Быстро. Иначе будет жаль.
— Хорошо, — закидываю на плечо рюкзак, и мы выходим из дома. Дверь я не запираю — может, кому-то понадобится жилище, кто знает.
Идём вдоль гудящих столбов. Через несколько километров, когда полоска леса становится гораздо ближе, останавливаемся. Снимаю дыхательную маску, с размаху кидаю её куда-то в траву. Воздух почти что свеж. Лямка рюкзака режет плечо. Там книги.
— Крыс, как думаешь, с чего начать?
— Про мышей есть?
— Есть. «Цветы для Элджернона» называется.
