стелился перед принимающей стороной - говорил о природной скромности чеченцев, которая не позволила им назвать этот дворец науки, как он того заслуживает - национальным научным центром или еще как-то в этом роде. «Диспансеры, - говорил профессор, - это у нас в Москве. Такая заплеванная, загаженная избушка, к которой и подойти страшно. А у вас - дворец, научный центр!» Ведущий вежливо кивал, мне же казалось, что он - и вполне заслуженно - презирает своего гостя, потому что, по-моему, гость все-таки зашел слишком далеко в своем воспевании Грозного посредством унижения Москвы. Наверное, если бы эту передачу показали российским зрителям, профессор потом долго объяснял бы, что его не так поняли, и вообще это монтаж. Так я, по крайней мере, думал, а потом стал представлять, что сам сказал бы о чеченцах и Чечне, если бы меня пригласили на местное ток-шоу.
И я не без ужаса понял, что сказал бы чеченцам что-нибудь еще более комплиментарное, чем наркологический профессор. Я, наверное, сказал бы, что чеченцы - это народ-герой, народ-мученик, и что не нужно думать, что величие народа определяется его численностью или размерами занимаемой территории; чеченцы же - действительно великий народ. Но если бы я это сказал, то я сам же на себя первым и разозлился бы, потому что, во-первых, ничего такого я произносить не хочу, и, во-вторых, - совершенно не представляю, какими словами вообще было бы правильно говорить о Чечне и о чеченцах.
VI.
Чеченская проблема для сегодняшней России, может быть, остра как никогда, даже более остра, чем во время обеих войн. Но важно понимать, что чеченская проблема - это не столкновения между кадыровцами и ямадаевцами, не сам Рамзан Кадыров и даже не Кондопога. Чеченская проблема заключается в том, что мы, русские, отчаянно не знаем, чего мы хотим от Чечни.
Чего хотим - не в смысле: «Зачем мы туда полезли?», или: «Зачем финансировать восстановление Грозного из федерального бюджета?» Мы не знаем, чего хотим от Чечни - это значит, что никто в России не представляет, как должна выглядеть Чечня, какой она должна быть, чтобы к ней спокойно можно было относиться. Обычный регион Южного федерального округа, независимое государство, пустое место, закатанное в асфальт - и то, и другое, и третье - просто утопия. Да и в этой утопии нет места многим важным вещам, потому что, чего уж там, мы, русские, до сих пор остаемся неотмщенными за все, что происходило между нами и Чечней в последние пятнадцать лет. В Ставрополе в прошлом году появилась площадь Генерала Ермолова - какая-то из местных русских патриотических организаций собрала деньги и за собственный счет (ну, табличку новую установили) переименовала автобусную остановку на безымянной прежде площадке. Когда в прошлом году город был на грани русско-чеченских столкновений, имя генерала Ермолова часто звучало в разговорах русских ставропольчан и на ставропольских форумах в интернете. Люди, для которых Ермолов сегодня - культовая фигура, в большинстве своем не знают даже, как его звали по имени-отчеству, и вообще ничего об этом человеке не знают, кроме того, что он усмирял Чечню. Но усмирить Чечню сегодня - значит, усмирить саму Россию. Мы с ней слишком срослись - настолько, что ни с ней, ни без нее жизни нам не будет никогда.
VII.
Конечно, ехать в Чечню за историями о местном самоуправлении было опрометчивым шагом. «В нашей ситуации перекладывать ответственность за город на местное самоуправление было бы самоубийством. Никто, кроме республиканского руководства, управление городом просто не осилит», - помощник мэра Грозного Мамед Башаев говорит таким голосом, будто его самого, персонально, пугает перспектива создания в чеченской столице выборных муниципальных структур. «Решение вопросов сконцентрировано в руках президента республики не потому, что кто-то искусственно тормозит реализацию федеральных законов, а потому, что реализация федеральных законов зависит от степени готовности регионов принять на себя ответственность за местное самоуправление. Наш народ пока к этому не готов».
Грозненская мэрия больше похожа на какое-нибудь отделение милиции или суд - обнесенный каменным забором двор, автоматчики у входа, неизменная для всех местных учреждений табличка на дверях - «С оружием вход категорически воспрещен». Мэр Муслим Хучиев назначен указом президента республики, городской думы просто нет («Но вопрос уже обсуждается, осенью станет ясно, когда будут назначены выборы»), районные администрации (разумеется, тоже назначенные) существуют, но ни за что не отвечают вообще. В системе городской власти, впрочем, и мэрия играет подчиненную роль - городским хозяйством фактически руководит оперативный штаб во главе с министром строительства Чечни Ахмедом Гехаевым, а мэр Хучиев - только заместитель руководителя этого штаба. Мамед Башаев рассказывает мне об устройстве городской власти, но быстро соскакивает на перечисление успехов в восстановлении Грозного. Успехи я и сам видел, поэтому перебиваю Башаева и спрашиваю, как все-таки народ контролирует свою власть. Помощник мэра удивляется: «А зачем?»
VIII.
Собственно, из мэрии я и убежал к Зое, чтобы вместо казенных чиновничьих рапортов услышать нормальную человеческую историю о жизни с парализованным мужем, убитом на войне племяннике, разграбленной квартире. «Однажды у нас в ванной сломался кран, перестал закрываться, вода капает, и я Аднану говорю - Я тебе обещаю, что завтра же приведу слесаря. А он говорит - Ни в коем случае! Я хочу слышать, как журчит вода. Закрываю глаза, и думаю, что я в горах, на берегу реки», - и Зоя снова начинает плакать, а потом вспоминает похожую историю: детство, кустанайский барак, маленькой Зое холодно, дед сажает ее на колени и накрывает своим ватником. Она засыпает, ей снится, что идет дождь, он делается все сильнее, ей уже мокро, она поднимает голову и видит, что это уже не дождь во сне, а дед по- настоящему плачет.
В рассказах Зои сильнее всего впечатляет все-таки совсем не сентиментальная их составляющая. Жены, ухаживающие за парализованными мужьями, строго говоря, бывают во всех странах и на всех континентах, тут удивляться нечему. А вот это - «Я тебе не прощу, прокляну тебя, если ты не останешься с этим покойником» - у нас таких сказок не было, и здорово, конечно, что не было, но почему-то хочется, подобно тому наркологу из телевизора, сказать что-нибудь восхищенное о чеченцах, даже если сам понимаешь, что восхищение - это совсем не то чувство, которого они заслуживают.
Жизнь с покойником, как в чеченской сказке - это не про Зою и Аднана, конечно, а как раз про нас, про Россию и Чечню. В конце сказки покойник воскреснет и спляшет лезгинку на Манежной площади, - кто- нибудь обязательно скажет, что это плохо, и что завтра русскому человеку вообще нельзя будет на улицу выйти, и, в общем, будет прав.
У нас тоже есть подходящие сказки: «Я медведя (в данном случае правильнее - волка. - О. К.) поймал! - Тащи его сюда. - Не могу, тяжелый! - Тогда сам иди сюда. - Не могу, медведь не пускает». У этой сказки, кстати, счастливого конца не было.
Пересчитанные кирпичи Александр Можаев
У старой стены. Китай-город
В Москве проходит сбор подписей против строительства компанией «Донстрой» бизнес-центра на Хитровской площади. Об итогах мероприятия говорить еще рано, но уже сейчас понятно, что это крупнейшая за последние годы народная акция протеста против градостроительной политики московских
