никто и не пытается заглянуть.
Новое поколение идеологов уже и не знает о существовании этого шкафа.
И запирать им нечего.
Две столицы
Те, кто сейчас в России смешивают 1990-е с грязью, - они, считай, вытирают ноги о свадебное платье своей мамы. Конечно, платье это уже обветшало, и мама уже умерла, но все-таки не надо, наверное, использовать его в качестве коврика или тряпки в ванной. Ведь это было время, когда мама была молодая и не знала, чем это все закончится, что отец начнет пить и бить, а потом его вообще убьют. И ведь кто это делает - как раз те люди, которые в 1990-е поднялись.
Идеальная Москва - конечно же, образца 1992 года. Недолговечный, неприбранный, беспокойный, финансово несостоятельный и давно уже принадлежащий скорее воображению, нежели быту, город Гавриила Попова и поныне остается лучшим местом для интеллигентского проживания, этакой сердитой утопией для тех, кому не по пути с опрометчивым прогрессом и нарумяненным процветанием. Москва начала девяностых, словно бы очнувшаяся после многолетнего «порядка», погрузилась во временный беспорядок, и те мгновения, что были отпущены свободному и ветреному существованию столицы, запомнились ее обитателю навсегда, хотя тогда, в революционном дурмане, и мысли не могло быть о том, что прочно водворившийся хаос - это всего лишь случайное волшебство, шальное блаженство, исчезающее прямо у вас на глазах.
На Тишинском рынке торговали вещичками, на Палашевском помидорами, у Музея Ленина - газетами «К топору!» и «Пульс Тушина», и даже в «Лужниках» вместо футбола был сплошной рынок; демократы атаковали красно-коричневую реакцию, а реакция махала портретами Генералиссимуса и старца Григория, шумно призывая рыночников к ответу; в темных подъездах нетронутых пожилых домов не было ни домофонов, ни элитной недвижимости, зато в кооперативном киоске можно было купить напиток «Оригинальный», из лучших сортов винограда, разумеется; на улице изредка затевалась перестрелка, но чаще мирно обменивали СКВ; чучело Евтушенко горело весело и патриотично; «Бесплатный сыр - в мышеловке», - изъясняли министры-капиталисты свое передовое учение, а реклама, туманная, загадочная реклама биржи с вентиляторным заводом адресовалась кому угодно, но только не телезрителю, зевающему в кресле рядом с жигулевским пивом, газетой «Куранты» и чайным грибом.
И, разумеется, всех ждало ужасное будущее. В будущем были то хунта, то заговор, то погром, то возвращение коммунизма, то Сталин, то Пиночет, то истребление всех интеллигентных и близоруких, вовремя не добравшихся до аэропорта, а что до гражданской войны, то она присутствовала на страницах, в эфире и в разговорах так же буднично и неоспоримо, как ликер «Амаретто» на дне рождения у первокурсницы. - И вы еще сомневаетесь, что «эти», дай им волю, нас всех перережут? - спрашивал один пошедший по миру, но не утративший веры в частную собственность кандидат наук другого, пока дочки глушили ликер. Но его собеседник отказывался верить в то, что «нам нужен новый Корнилов», потому что «народ не готов». Да, пусть мы погибнем, но свобода превыше, свобода дороже, свобода главней. Девочки неуклонно напивались в соседней комнате, за окном улыбались «Продукты» и «Металлоремонт», принципиальных размеров пропасть между Гайдаром и Явлинским все никак не сокращалась, в то время как «эти» знай точили свои топоры где-то между Музеем Ленина и нехорошим Союзом писателей на Комсомольском проспекте, а страшный финал и всеобщая гибель все приближались.
Но никто не мог отгадать, с какой стороны они явятся.
II.
Журнал «Столица» тех лет - боевое издание Моссовета, отменный символ эпохи - выглядит сегодня воплощенной древностью, разновидностью таких же боевых изданий 1917 года, хотя большинство авторов его и героев живы и действуют в следующем веке. И дело вовсе не в количестве утекших годов, не в том, что обложка, картинка или макет кажутся архаичными до умиления. И даже не в том, что многие мелочи, избежавшие официальных мифов, режут глаз и намекают на изрядное историческое расстояние - так, бабушка русской революции Новодворская ругмя ругает новую власть, уже к 1992 году оказавшуюся тиранической и фашистской, а черный полковник Алкснис, совершенно потерявшийся под бдительным взором либерального корреспондента, бормочет что-то о правах человека и расставании с тоталитарным прошлым. Весь вообще этот ворох причудливых, ветхих манифестов сиюминутности, казавшейся тогда такой важной, а теперь почти дотянувшей до «Случаев» Хармса, удивляет, смешит, поучает, но отделяет нас от него все-таки не сюжет, не конфликт, не абсурд. Начало девяностых - это прежде всего пропавшая интонация.
Торжественная, в основе своей романтически-шестидесятническая, но уже простившаяся со всяким молодежным задором и неуклюже-почтенная, как запоздавший триумф седого и грузного человека, драматическая интонация революционного журнала ворочается и скрипит забытыми публицистическими приемами буквально на каждой странице. Выглядит это примерно вот как:
Горбачев медлит. Горбачев ждет. На свою беду, на беду всех порядочных, демократически мыслящих людей в СССР, первый Президент не спешит освободиться от команды тех, кто олицетворяет поворот к нашему самому мрачному прошлому, к тем 70 годам, что мы провели под гнетом административно- командной системы. Ежов и Абакумов, Пуго и Крючков: система не видит иного, несоветского завтра, завтра без лагерей и железного занавеса. И Президент, спящий заколдованным сном в Кремле, дает возможность партократам мечтать о возвращении к сталинизму. И даже Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе, честнейший и достойнейший представитель старой номенклатуры, оказался бессилен повлиять на Горбачева и ушел в отставку. Да, время уходит. Но надежда все-таки остается. Проснитесь, Михаил Сергеевич! Проснитесь. Вы же слышите нас, мы с вами. Пока еще с вами. Мы ждем, мы поможем.
Не надо поспешных ха-ха и гы-гы. Русский мир начала девяностых, хоть бы и тысячу раз велеречивый и пошлый, был велик тем, что все-таки поддавался влиянию слова. Пусть и такого, ничтожного и сто раз до того слышанного, напечатанного на дрянной бумаге, рядом с развернутыми остротами по адресу Егора Кузьмича, но все-таки слова, которое таинственным образом что-то меняло, что-то рушило и снова нагромождало в синтаксической путанице революции. Седые и грузные люди, которым открыл глаза Двадцатый съезд, которые фрондировали спецкорами в «Правде» в 65-м, которых не устраивала номенклатура, которые исписывали целые папирусы, ожидая, что Михаил Сергеевич проснется, а Борис
