говорил ни слова. Нас разделял стол; я смотрел на профессора, стараясь не упустить ничего из того, что отражалось на его лице. В конце концов я зашел в кабинет, взял книгу «Заботы набожного сердца» и положил ее профессору на колени. Углы его рта дрогнули. Быть может, профессор смеялся.
— Ты недалек от истины, — снова прошептал профессор Аксельрод, на мгновение обернувшись к нам. — Я собираюсь дожить до ста двадцати.
— Надо верить в другую, в загробную жизнь, — сказал Фрейман тоном демона-искусителя. — Тогда ты будешь видеть мир иначе.
Аксельрод побарабанил пальцами по рулю.
— Кто верит в этот мир, верит и в мир иной, — заявил я.
Мы как раз проезжали мимо монастыря траппистов[6] , и профессор кивнул в его сторону:
— Они верят.
— А вы оба — верите? — спросил нас Фрейман.
Не получив ответа, он завел разговор о своем сыне Уззи и о его пути к Господу. Когда мы снова не отозвались, он презрительно скривил губы, и голова его как будто утонула в плечах — надо понимать, он готовился к длительному молчанию. Фрейман довольно часто спрашивал нас, какова, по нашему мнению, загробная жизнь. Мы ведь просиживали годами среди книг, содержащих сокровища святости и благочестия, — кому же знать, как не нам?! Когда Фрейман ничего не добился и от нашего профессора, он сделал вывод, что, глядя на мир сверху, со столбов с электрическими проводами, можно увидеть больше, чем видно нам, книжным червям, уткнувшимся в трактаты о Страхе Божьем.
Придорожная заправочная станция представилась нам плакатом, обещавшим бензин, чтобы поддержать жизнь наших моторов, и напитки, чтобы прибавить нам сил во время остановки. Я предложил остановиться. Фрейман ткнул пальцем в газету, где было напечатано крупным шрифтом имя «ШРАГА», а под ним — время похорон.
— Шрага никуда не убежит, — сказал я.
— Но ведь профессор Аксельрод... — Фрейман с отчаянным выражением посмотрел на профессора.
Тот расхохотался:
— Что правда, то правда — он никуда не убежит!
— Так ведь похороны в час, — с недовольной гримасой сказал Фрейман.
— Мы не опоздаем, — торжественно пообещал я.
— Ты ведь у нас начальник! — весело воскликнул Аксельрод.
— Шрага был наш начальник, — тихим голосом напомнил нам Фрейман.
Машина остановилась у прозрачной стеклянной стены кафе. Изнутри доносился смех.
Фрейман устроился поглубже на своем сиденье, скрестил руки на груди и заявил, что никуда не пойдет.
— Пошли выпьем за упокой Шраги, — предложил я.
Профессор сидел очень прямо, стиснув пальцами руль, как будто наш разговор его не касался.
— Моя жена не знает, что я уехал, — упрашивал нас Фрейман. — Я думал, мы съездим на похороны и быстренько вернемся.
— Так мы и сделаем, — пообещал я. — Съездим и вернемся.
— Мы сидеть там не будем, только выпьем? — спросил Фрейман.
— Да, что-нибудь покрепче, — сказал я, — или игристое со льдом.
— Я и не предполагал, что будет так жарко, — проговорил Фрейман и снял пиджак. — Я привык к жаре, могу взобраться на мачту высокого напряжения, когда металл плавится. Хотите верьте, хотите нет, я лезу туда без перчаток.
Тут он замолк, посмотрел на затылок профессора, снова надел пиджак и шепотом спросил:
— Сколько это займет времени?
Профессор не ответил. Я тоже.
— Вы два университетских шизика! — воскликнул наконец Фрейман, выходя из машины.
Я опередил его и уже открыл дверь Аксельроду, склонив голову наподобие ливрейного лакея. По глазам профессора я понял: что-то ему не нравится. Он собрался было что-то сказать, но тут же раздумал. Наконец он вылез из машины, распрямился, перекинул пиджак через плечо и надел шляпу. Ключи от машины он переложил из правой руки в левую и только затем убрал в карман. Потом он повернулся и посмотрел на меня, как будто ожидая команды. А ведь это был профессор! Шрага — вот кто был нашим настоящим командиром, я же — лишь его заместителем.
Мы уселись за небольшой столик с плексигласовым верхом. Я заказал три кофе по-турецки и пирожные. Я даже согласился платить за всех — в виде компенсации за то, что я их сюда затащил. Пирожные оказались мягкими и даже холодными. Фрейман быстро проглотил свою порцию и извинился, сказав, что в этот час привык съедать пару бутербродов с сыром, чтобы его не мучила язва. Затем он взглянул на часы, торопливо закурил и встал из-за стола. Аксельрод остановил его и попросил сигарету.
— Ты теперь куришь? — спросил я его удивленно, потому что он какое-то время назад вычитал в отчете Королевской комиссии врачей, что курить вредно, и с тех пор к сигаретам не притрагивался.
У профессора была сильная воля, диктовавшая ему распорядок жизни. Двое его детей родились именно тогда, когда он это планировал, — сначала сын, потом дочь, как будто он так и заказывал. И отцу не пришлось за них краснеть. Матерью их была Шуламита. Когда мы впервые встретили ее в доме Шраги, у нее была длинная черная коса.
Я курил долгие годы. И дома, и в кафе. В свое время у меня в голове рождались многие планы. По совету Шраги я пытался опубликовать книгу народных сказок. Потом я пытался собрать неординарные пословицы и поговорки, ну, например, такие: «Не женись на женщине худого рода, даже если в доме ее злато и серебро сыплются из рога». Моя жена сказала мне: «Если ты хочешь быть свободным, как птица, и тратить деньги на кофе и сигареты, примирись с тем, что тебе суждено оставаться холостяком». Это было справедливо. Так что я склонил свою гордую спину и надел библиотечное ярмо. Когда мне доверили редкие манускрипты, директор поставил условием, чтобы я бросил курить. «Книги слишком уж хорошо горят, — объяснял он. — Но можете утешаться тем, что сюда не долетят бомбы. Мы ведь живем в воюющей стране! Не бояться бомб — это не так уж мало. Сейчас от безопасного убежища не отказался бы никто». Я согласился с директором, и он не отказал себе в удовольствии еще раз напомнить: «Ни одна бомба не достигнет помещения, отстоящего от поверхности земли на высоту трехэтажного дома». — «Да, бомбам сюда не проникнуть, — сказал я, — и человеческим голосам — тоже».
В те времена я прятался от всех своих приятелей в зале каталогов. Профессора здоровались со мною, спрашивали, как я поживаю, хлопали меня по плечу и ждали, чтобы я начал рассказывать им сплетни. В общем, это были друзья. Через многие годы они пришли на свадьбу моей дочери, целовали жене руку, красную от стирального порошка, говорили: «Кто бы мог подумать? Все это так неожиданно!» Пришел и Аксельрод; Шуламита опиралась на его руку. Отец назвал ее в честь героини библейской Песни Песней, да она и была настоящей Суламифью. До сих пор у нее осталась тугая черная коса, до сих пор я не мог наглядеться в ее большие черные глаза. В эти глаза, которые я так любил...
Аксельрод затянулся, закашлялся, а потом спросил меня, вредно ли для здоровья курить. Я решил дать ему поблажку и ответил, что не вредно. Но, если он сомневается, могу предложить ему мятные пастилки. Мне их порекомендовал директор библиотеки, и я оценил их по достоинству. Аксельрод оперся о плексигласовый столик, закрыл глаза и несколько раз затянулся так глубоко, словно хотел набрать полные легкие дыма. Наконец он посмотрел на меня подчеркнуто дружелюбно и спросил:
— Ну что, грешим помаленьку?
После затяжек глаза его сверкали.
— Спокойно, старик, — шепнул ему Фрейман. — Если ты не привык затягиваться, лучше этого не делать.
