– Ну, не угробят. Это их родина все-таки, – заключил Японосельский и махнул восьмую.
«То березка, то рябина, куст ракиты над рекой. Край родной, навек любимый. Где найдешь еще такой». Чувствовалось, что автору было смертельно скучно, и тот самый край он в гробу видал. То есть эта такая песня о «том свете».
Когда я писал эту статью, то решил поинтересоваться, кто авторы музыки и слов. Оказалось – музыка Д. Кабалевского, слова некоего А. Пришельца. Ну да, символично. Только Пришельцу и петь песни о Родине, как может быть иначе-то, в самом деле. До чего же это характерно.
Еще было – «с чего начинается Родина». Предлагались варианты – «с картинки в твоем букваре», «с хороших и верных товарищей, живущих в соседнем дворе». Дальше было что-то про песню, что пела нам мать. Это уже резало слух – мать все-таки у каждого своя, и что это за мать, которая пела «нам» – а тут слышалось явственное «всем»? Догадка была проста – под веками вспыхивал великий красно-черный плакат военного времени. Родина-Мать зовет.
Еще ассоциации. Родина – что-то утреннее, розовое. Зорюшка. То, что красит нежным цветом стены древнего Кремля. Не самые стены, нет – это, скорее, «проклятое прошлое». А вот именно то, что их красит. Целующий, любящий луч очень-очень раннего утреннего солнца.
Я в детстве видел такое – когда меня везли с дачи, поздним жарким летом, очень рано. Мы уже подъезжали – на «Москвиче», водитель почти спал, бабушка моя просто спала, я тоже клевал носом на заднем сиденье, и вдруг – стройка, забор, розовый кирпич, и сверху чистый, безгрешный свет, которое все это безобразие румянит и золотит, да так, что хочется выйти из машины, обнять нагретые доски, смотреть и улыбаться.
И другое – туман. Тоже утренний, но не светлый, а белый: холодный, росный. Туман поднимался над речкой, путался в ивах, и это было безумно красиво и почему-то очень грустно, и само собой вспоминалось о каких-то жертвах, принесенных на алтарь, – хотя что вру, не думал тогда я ни о каком алтаре, просто грустно от мороси, от сырости, и как же хорошо, когда солнышко.
Все это было родное. То есть свое.
Вообще говоря, ничего особенно прекрасного – как, впрочем, и особенно плохого – в этом слове нет. «Родина» – это всего лишь место, где ты родился. Появился, так сказать, на свет. Не весь свет, а именно та точка, где это произошло с тобой. То есть для тебя – и, добавим, только для тебя.
Таким образом, «родина» – понятие субъективное, хотя и имеющее объективные корни.
В пару к нему существовало понятие объективное, хотя и с субъективными корнями – «Отечество» (для любителей этимологии: это русская калька с латинского patria). Место, с которым связаны судьбы поколений твоих предков по отцовской линии.
Нельзя сказать, что это понятие объективно в полном смысле этого слова – мало ли откуда родом наши пращуры на самом-то деле – но, скажем так, оно претендует на объективность, причем волевым образом.
Само понятие Отечества предполагает навязывание своей воли прошлому: волю, обращенную на происхождение «волящего», на корни его.
Человек, полагающий для себя свою страну не чем-нибудь, а именно Отечеством, как бы тем самым говорит: откуда бы ни пришли мои отдаленные предки – это уже не важно, но я хотел бы, чтобы они родились здесь: в этих горах, на этой реке, в сих лесах. «Века б они здесь жили», а даже если так случилось, что нет – «я о том мечтаю, чтоб так было».
Что, конечно, тоже субъективизм – хотя и не всегда это он: ведь предки большинства искренних патриотов и в самом деле жили «в своем Отечестве», покидая его пределы лишь по крайней надобности, обычно военной, – но субъективизм, стремящийся утвердиться как нечто объективное, реальное.
Теперь обратимся к «Родине» с большой буквы. То есть к советскому концепту «Родины».
Она является точной противоположностью «Отечества». Это не только место, где появился на свет ты сам – а то место, где ты должен был бы появиться на свет, если бы имел возможность выбирать. Например, всякий советский человек должен был мечтать родиться в Москве, на Красной площади. К сожалению, это невозможно – иначе на месте Мавзолея следовало бы строить элитный роддом. Хотя, впрочем, Мавзолей играл схожую роль: это было место второго рождения советского человека, место обретения им, так сказать, окончательной советской идентичности.
То же касается и потомства советского человека. «Родина» – это не только место твоего рождения, какое бы ты должен был выбрать, как честный советский человек, нет. Но еще и место рождения предполагаемого потомства, место жительства будущих поколений.
Итог таков. Отечество – это место, где я родился и где бы мне хотелось, чтобы родились мои деды и отцы. Родина – это место, где я хотел бы появиться на свет и где бы мне хотелось, чтобы появились на свет мои дети и внуки.
Для советского человека «родина» – нет, «Родина», обязательно с большой буквы – была чем-то абстрактным и одновременно пугающим.
Дело в том, что советская концепция «Родины» была ограничивающей.
Предполагалось следующее: Родина – та, что не отпускает. Не отпускает вас лично – и не отпустит ваших детей. Родина – это сила, которая принудит ваших внуков появиться на свет не где-нибудь, а примерно в том же самом месте, где прописаны вы. То есть, скорее всего, там же, где и родились – иначе откуда прописка.
Это было связано с функцией Родины как удерживающего начала, «катехона». «Удерживающая», «хватающая за штаны» – вот как воспринимали Родину советские люди, которых не выпускали гулять во всякие там Парижи и Брюссели, не говоря уже о сладостном и запретном Нью-Йорке, о котором «и мечтать-то невозможно». Родина – крепостная помещица, «злая Салтычиха», которая пригвоздила русских к себе, не дает им поездить, посмотреть мир, пожить там-сям, потереться в большом человеческом мире, открытом для всех, кроме нас, несчастных.
Если опять обратиться к песенному жанру – все сказано в песне «Летят перелетные птицы». У меня всегда проходил холодок по позвоночнику от этого обреченного – «а я остаюся с тобой». И дальнейшая симуляция свободного выбора этого «остаюсь» ничего не меняла.
Возможно, читатель тут сделает стойку – ага, автор мечтал о загранке, его не пустили, вот он и злобится. Нет. Более того, я признаю, что функция Родины как удерживающего начала несла не только обиды и неудобства.
Например, она же сохраняла разные советские народы. Сохраняла прежде всего друг от друга – растаскивая их по «малым Родинам», то есть «национальным квартирам».
Советские народы друг друга не любили. Теперь об этом можно не то что «говорить открыто» – теперь об этом не нужно никому особо напоминать, все и так знают, какие теплые чувства испытывают, скажем, армяне к азербайджанцам, грузины к абхазам, ну и все вместе взятые – к русским. В советское время эта нелюбовь ограничивалась мелкими бытовыми ситуациями.
Причина была банальна. Все народы держали на своих малых Родинах. Благодаря развитой системе прихваток и уклющалок, не дававших человеку сдвинуться с места без распоряжения начальства, – прежде всего, института прописки, – люди жили там, где родились.
Тут, конечно, были свои тонкости. Та же самая Родина могла перебросить человека – точнее даже, семью – за тысячи километров от дома. Эта связь Родины с перемещениями – «Родина позвала» – советскими людьми хорошо понималась. Опять же в негативном смысле: захочет Родина – и твои дети родятся в каком-нибудь Комсомольске-на-Амуре, или в закрытом Берияграде-14, или в отдаленном сибирском селе возле авиабазы. Ты не можешь выбирать – Родина сама выберет, где твои детки ей
