пригодятся.
Чтобы не бегать за примерами, возьму себя. Я имел все шансы родиться в Узбекистане – мои предки были отправлены туда Советской властью во время войны: фронту нужны были самолеты, мой дед их делал. После войны русских, оказавшихся, на свою беду, в Ташкенте, не хотели отпускать: Родине пришла в голову мысль развить свои окраины, а для этого нужны были русские руки и головы, ведь узбеки и киргизы не хотят и не умеют работать.
Мои родители приложили гигантские усилия, чтобы выбраться обратно в Москву, на родину с маленькой буквы. Чего это им стоило – об этом можно написать роман.
Кстати. По ходу возвращения моего деда занесло в Латвию. У меня был шанс если не родиться, то вырасти там. Мой дед там хорошо устроился, откликался на имя «Янис» и, кажется, завел себе зазнобу из местных – может, и не одну. Если бы ему удалось затащить туда свою супругу – мою бабушку – вместе с дочкой, то я бы сейчас, наверное, боролся за права гражданства для русских или бился б головой о твердую стену российского посольства.
Советские люди, в общем-то, Родину любили. Кого они не любили – так это тех, кто ее имел.
Это-то не стоит обсуждения. Что так называемое «начальство» – на самом деле люди, имеющие мало отношения к управленческому искусству как таковому, а скорее, потомки комиссаров, перманентные революционеры по образу действий, при всем консерватизме их мышления, – именно что имеют, то бишь насилуют, нашу с вами Родину, было ясно каждому более-менее внятному человеку.
Не ясно было другое – за какое место они ее держат.
Теперь-то я понимаю: ОНИ ее держали за будущее. Как за яйца, да.
Слегка перефразируя Оруэлла: начальство контролировало наше будущее, через это прошлое, а через это уже – настоящее.
Мы сейчас не очень помним, что СССР был единственным в мировой истории обществом с заранее известной историей. Нашей целью был коммунизм. При этом всем было понятно, что никакого рая на земле он не обещает. Коммунистическое общество представлялось как бедное, аскетическое и контролируемое. Единственным его достоинством была эта самая контролируемость. Считалось, что коммунизм наступит, когда люди смогут управлять своей историей в большом и в малом – например, повелевать рынком, воздвигнув против него железобетонные редуты планирования. То, что сутью «плана», как и, скажем, «пятилетки», было именно что физическое и духовное противодействие «рыночной стихии», а вовсе не какие-то утилитарные соображения, понятно всякому, кто жил в ту пору.
Социализм был несовершенным, близоруким коммунизмом, который не мог полностью овладеть историей, а владел ей лишь отчасти, «как бы в смутном зеркале и гадательно». Но сама претензия на видение грядущего и управление им – отсюда, из прошлого – никуда не девалась.
Уровень этого управления сейчас трудно себе представить. Я хорошо помню, как на выпускном вечере мамы двух лучших наших учеников обсуждали, на какую пенсию выйдут их дети. На какую, повторяю, пенсию. Это анализировалось с точностью до рубля – приводились цифры надбавок за это и за то, рисовались схемы, сравнивались перспективы роста в разных областях. Они видели своих детей в тридцать, сорок, пятьдесят лет – и ничего их не смущало, разве что мелкие детали карьеры – предполагалось, что она будет академической…
Сейчас, когда меня пугают завтрашней неизвестностью и непредсказуемостью, я скорбно хихикаю – потому что помню, как может быть страшна известность и предсказуемость.
Поздний «совок», который я застал, был обществом без настоящего будущего. Не в том смысле, что оно было обречено на распад, как раз нет. Предполагалось, что эта музыка будет вечной – и все на это были, в общем, согласные.
Потому что «куды ж деваться с подводной лодки».
В результате, правда, красная подводная лодка утонула. Некоторые утонули вместе с ней, некоторые бежали, как с тонущего корабля, некоторые выплывали на своих плотиках. Это барахтанье продолжается до сих пор. Единство мнений по поводу «Родины» уже сломалось – или еще не наступило.
Сейчас много говорят о «праве на будущее». Довольно часто имеется в виду банальнейшее «право на самоопределение» – то есть на нормальную Родину.
– Это наша родина, – вздохнул дед, вылавливая из чашки с маринованными опятами скользкий, сопливый грибочек. – А не ИХНЯЯ же. ОНИ с нами чего хошь, то и сделают.
Пьяненький уже Японосельский склонился к деду и что-то сказал – тихо, вполголоса. Покосился. Потом вторично разглядел меня и неприятно улыбнулся – как можно улыбнуться слабому, но чем-то опасному существу.
– Вот оно, наше будущее, – фальшивым голосом сказал он, указуя на меня вилкой. – Когда-нибудь они… – он со значением замолчал и налил себе уже черт знает которую.
Я теперь понимаю, на что он надеялся и что имел в виду. Что мы, молодые, когда-нибудь подрастем и прогоним этих начальников, чтобы сели другие, лучше. Которые им всё сделают, включая доступные загранпаспорта. А уж они украсят ее, нашу родину, золотом и алмазами, и звезды кинут к ее ногам.
Но тогда я не знал, что ответить, и не любил пьяных.
Я вылез из-за стола, буркнул «спасибо» и убежал гулять.
Плоть и кровь
Про СССР
Аркадий Ипполитов
Знамя ЦИК СССР. Москва. 1923. ГЦСМСИР»
Самая большая страна в мире – это звучит гордо. Уверенность в том, что страна, в которой я родился – самая большая страна на всем белом свете, сопровождает меня с детства. Знакомлюсь с какими-нибудь иностранцами, смотрю на них с уважением по разным причинам, а где-то внутри все равно сидит знание: моя-то – самая большая. Всего остального, чего угодно, у них может быть больше, но страна, в которой я родился, все равно останется самой большой в мире. И никому ничего с этим не поделать.
Наверное, это признак имперского комплекса, от которого не избавиться никогда в жизни. Как бы ни раздражала меня идея империи. Впрочем, утверждать то, что мое ощущение родины совпадает с образом самой большой на свете страны, в которой я родился, было бы не совсем верным.
Очень тяжелый звук, издаваемый при прочтении аббревиатуры СССР, сразу же вызывает в моей памяти карту с его контурами. Мне всегда казалось, да и сейчас кажется, что это не контуры, не границы, не обозначения, а изображение, портрет: большая такая, тяжелая территория, вальяжно развалившаяся в верхней половине глобуса. Мощный зрительный образ, с характером, ярко выраженной индивидуальностью, резко отличающейся от фигур остальных территорий в Европе и Азии. Помню я этот образ с рождения – он был везде, в огромных количествах. Значки, марки, спичечные этикетки, картинки в детской поликлинике, в первом классе, может даже, и в яслях. Носили ли меня туда? Не помню, но карту помню. Самая большая страна в мире.
Изображение СССР на картах было всегда выкрашено в красный цвет, темного оттенка. Напоминало оно мне картинку в мясном магазине, посвященную разделке говядины, висевшую на стене. Мы туда ходили с мамой, она стояла в очереди, а я ждал в сторонке, под этой картинкой с большой красной тушей, распластанной на ней, разделенной на сегменты, каждый из которых был отмечен цифрой. Вокруг эти сегменты уже были нарисованы отдельно, и вслед за цифрой стояло название части: оковалок, филей, челышко-соколок. Их было ровно пятнадцать, но соответствие с количеством республик я осознал много позже. Впрочем, четырнадцатый и пятнадцатый куски были объединены вместе и назывались: голяшки. Все в мясном магазине, из-за неприятных кусков мяса, валявшихся на прилавке, окрашивалось в красно-бурый цвет несвежей крови и раздражало, но картинка с тушей мне нравилась, так же, как нравились и географические карты. Там, где-то в районе зареза, я родился и жил. Это место было отмечено точкой с надписью «Ленинград».
