пока не сгорела с предательским свистом резина
и ужас не начал лизать беглецов языками.
Погоня, погоня! – Возьмем их своими руками!
Дорога пустая, а дух, как в вокзальном сортире.
Бежит грузовик, и его догоняют четыре.
Он то оторвется – и сердце во мне оборвется,
А то нагоняют – а воздух меня не роняет.
Я видел и сверху, и снизу, и, кажется, сбоку:
в машине шофер помолился незримому Богу -
и прыгнул его грузовик за глухую канаву.
И вижу я все это сверху и, кажется, справа.
Но черных четыре машины, как умные пули, -
накрыли канаву, и эту канаву сглотнули,
и как не заметили: начали полем стелиться
– Не мешкай! – привычной побежкой охотничьей псицы.
Они нагоняют. Но вот из кабины мелькнуло,
не то занавеска, не то это женская ручка
как будто махнула – и в воздухе что-то сверкнуло,
расческа, по-моему, вечная женская штучка.
И там, где упала, все поле задернуло лесом
густым и безлиственным и почему-то белесым,
то русые кудри, приправленные
пергидролем.
За ними пропал грузовик, занавешенный полем.
Но снова нагнали! Наставили круглые фары,
как будто легли в незапамятной тьме светофоры,
и каждым из них черно-белый огонь пробегает -
такое бывает у этих, когда достигают.
А в кабине болтанка
вроде теплого супа,
а Толян за баранкой
напевает сквозь зубы.
(- Если АМО форда перегонит,
Значит, Раечка будет твоя!)
И снова рука, как платок, над машиной мелькнула,
тряхнуло машину, как будто в ведро обмакнуло,
и зеркальце под колесо полетело с подскоком -
дешевое, мелкое, мутное, с розовым боком,
ценою три цента,
и то два – наценка.
Где зеркало пало – внезапное озеро встало,
вода накатила, и ветром ее залистало,
безмерные воды качнулись с востока на запад -
и дно опустело, как будто их выпили залпом.
Безвидные рыбы забились на дне.
И джипы поехали по глубине.
А в кабине болтанка,
а в кабине трясучка,
а Толян, как из танка:
– Ну давай же ты, сучка,
не сдавайся, голубка,
не сбавляй обороты,
помоги оторваться
от проклятой охоты!
Просит голосом надобы
на конечной черте,
а машина и рада бы,
только силы не те.
Нагоняют, нагоняют, нагоняют, нагоня…
Вы прощайте, дорогие, оглянитесь на меня!
21.
Грузовик по щиколки в грязи.
Волглая, бессмысленная воля.
Баба говорит: затормози.
Время останавливаться, что ли.
И на все четыре колеса
наступила сила тормозная.
Гул затих. И встали небеса
со звездой, которую не знаю.
И сама сошла она, как дура,
на колесный след.
Юбку, словно колокол, надуло,
ну а ветра – нет.
Платье деревенского пошива,
белое в цветы,
даже ночью выглядит паршиво,
а поди же ты -
в свете фар, надвинутых с дороги,
тем, кто нападал,
словно свечки, светят руки-ноги,
дыбится подол.
И тогда, на вечную разлуку
с жизнию жилой
высоко она поднимет руку
и платок – долой.
И – занялось.
От ее волос
встал свет, как сноп, и пошел по кругу.
И – в зелень, в синь,
куда ни кинь,
бенгальским огнем обдало округу.
Горим, горим
Огнем-белым.
Замелькали полосы,
как в занозах, в звездах.
