утешения.
И тут уж что цветочницы, что дамы, убирающие могилы, все дамское кладбищенское сообщество начинает рассказывать легенды о красоте. Легенды о невозможной, предельной красоте. Есть два главных рассказа: о «сенаторском» гробе с музыкой, причем гроб под скорбную мелодию уходит под землю, и музыка звучит из-под земли еще ровно девять дней.
И о могильном памятнике с лебедем. Мраморный лебедь будто бы плавает в мраморном водоеме, и из глаз у него текут настоящие слезы; льется беспрестанно вода. Самое забавное, что легенды эти рассказывают на всех кладбищах страны, и стали они уже каноническими: «Ну конечно, — восклицает иной знаток, — гроб с музыкой, дамы в обмороке, лебедь плачет. Слышали, слышали!» А между тем и тот и другой рассказ — чистая правда. Гробы «с музыкальным сопровождением» уж лет десять аккуратно демонстрируются на выставках элитных ритуальных принадлежностей, и кто-то же, надо думать, их за эти десять лет покупал? А памятник с плачущем лебедем стоит на могиле криминального авторитета Зарона в Нижнем Новгороде, на Старозаводском кладбище.
И все-таки предельная красота и исключительная роскошь погребения оцениваются рассказчицами как не вполне правильные — как бы имеется в виду, что тут выполнена не последняя воля, а последняя прихоть усопшего. Или, возможно, прихоть группы скорбящих. Нет — вся полнота уважения достается главной из новых кладбищенских ценностей — ЗАЖИТОЧНОЙ могиле.
«Там хорошие могилы, зажиточные, — говорят мне дамы. — На зажиточную могилу приятно посмотреть!» Вид такой могилы, безусловно, утешает. А утешение состоит в том, что все сделано правильно. Зажиточность могилы оценивается не только капитальными вложениями (цена памятника, цоколя, ограды), но и количеством украшений и приношений, использованных в убранстве погребения. Дамы-обрядознатицы уважительно говорят о той или иной посетительнице кладбища: «Никогда с пустыми руками не придет!» На зажиточной могиле море новомодных китайских цветов — «венки» и «полянки», а то еще и хрустальные слезки (подвески, нанизанные будто бы на древесную ветку). Слезки кладут к подножию памятника или вешают на крест. Сейчас, в мае, на могилах много весенних обновлений и приношений — на аллее Славы, где похоронены бойцы «Вымпела» и «Альфы», над некоторыми могилами подняты флаги на флагштоках, на плитах лежат фляжки и береты... Да, и еще плюшевые игрушки. Хожалки, убирающие могилы на аллее, рассказали, что игрушки приносят и оставляют дети, когда их приводят на могилы к отцам. Ох.
Что-то в убранстве зажиточной могилы есть важное, приоткрывающее тайну русского характера. Например, очевидна вера в спасительную силу вещей. И безусловна вера в спасительную силу «правильно» проведенного обряда. Я спрашивала у своих собеседниц — а почему «правильным» считается выпивать на поминках? Церковная традиция в этом вопросе строга: кутья, кисель, блины... «Ах, — говорили мне, — как же без красного вина? Ну, хотя бы церковного. Обязательно нужно подавать на стол рыбу. И горячее всенепременно. Потому что „душа покойного вместе с паром отлетает“. Богатым поминкам душа усопшего радуется, как же можно обойтись одной кутьей?» Действительно, кто ж кутье обрадуется? Тем более если она, как в кафе «Поминальная трапеза», украшена цукатами синего цвета. То есть сделать кутью совсем без цукатов добрым кулинарам сердце не велит, убеждения не позволяют (хотя сам принцип поминальной еды именно в том, что она должна быть невкусной), но зато уж цвет выбран самый что ни на есть деликатный.
Нина Романова, старший научный сотрудник Музея этнографии, описывая в интересной своей работе новые похоронные обычаи, сделала следующий вывод: «В настоящее время поминки более напоминают языческие тризны, которые устраивали древние славяне, верившие, что чем богаче и пышнее проводы умершего, тем лучше он будет жить в ином мире». Что ж, возможно. Но тогда получается, что поминки и похороны (в глубине новой формирующейся традиции) — это очередной умилостивительный ритуал. Семейные бытовые суеверия зиждутся на мощной жажде родового, фамильного благополучия, на страхе беды. Казалось бы, только что умерший родственник должен быть защищен, поддержан очередным молением о милости. Но вот тут получается некоторая несостыковка. Семья молит только о благе семьи. Умерший родственник выпадает из семейной упряжки. Страха больше нет, потому что главный страх — смерть — уже случился. Действительно ли посмертная судьба усопшего (чем богаче поминки, тем лучше) так волнует семью?
Тут какое-то другое чувство, мне кажется, коллективное извинение родственников: ты умер, а вот мы еще живы. Мы знали, что ты не хотел умирать, мы знали, что тебе было одиноко. Ты не думай, нам для тебя ничего не жалко, хотя мы вынуждены исторгнуть тебя из семьи, побороть нужду в тебе.
Ведь судите сами — единственное из современных, недавно появившихся и укрепившихся суеверий, имеющих в своей основе заботу о благе именно что усопшего — это, пожалуй, только «землица», все остальные приметы и суеверия скорее имеют своей целью защитить семью от покойника, который уже стал непонятным, который уже что-то немыслимое знает, уже может обидеться и наказать. Да и «землица» — это же что такое? Это суррогат панихиды, и о вреде «землицы» изобильно пишут сейчас клирики. Суть в том, что людям, даже считающим себя прилежными православными, просто лень лишний раз заказать перевозку и доставить гроб с телом усопшего родственника в храм. Считается достаточным заказать заочное отпевание. На этом заупокойном богослужении не присутствует ни один родственник, и только потом наши скорбящие приходят за «землицей». Речь идет о горстке земли, освященной во время заочного отпевания. И вот ценность «землицы» за последние годы сравнялась с ценностью «святой воды» — она стала считаться важным мистическим артефактом. За водой стоят в часовых очередях, а кулек с «землицей» несут на могилу — так «правильно», «так положено».
Советская гражданская панихида, как оказалось, за эти двадцать лет духовного расцвета России, не была естественным образом заменена вернувшимся церковным отпеванием. Она оказалась замещена чем-то новым. Странным — полухристианским, полуязыческим обрядом — пожалуй, «домашней» панихидой.
Была церковная, была гражданская, теперь — домашняя.
???
Уходя уж с погоста, расслабленная покоем и красотой, я спросила у кладбищенских дам (любопытство замучило):
— Почему все же нельзя хоронить мужчину при галстуке? И при чем тут православный канон?
— Покойник в галстуке, — быстро отвечала мне осведомленная моя собеседница, — это как ребенок с пуповиной, обернутой вокруг шеи. Он там воскреснет с удавкой — вы это себе представляете?
О, Господи.
— Усмехайтесь, усмехайтесь, — говорила знающая женщина, — надо же знать, как правильно все это делать, как правильно хоронить. Надо знать такие тонкости! А если вам это не надо, то закиньте тогда покойного на дерево, как в Африке. Если знающим людям не доверять — тогда можно и на дереве. Отпеть по церковному — и на березу. Так хорошо будет? Вот вы б хотели на березу?
В принципе я всегда думала, что журналистов надо хоронить на деревьях. А журналистов — либеральных русофобов — именно что на березах. Так что я промолчала.
Когда мы отлепимся
В коридоре
Писательница Марта Кетро написала в «Живом журнале», что видит оргазмы своих мужчин. «Оргазм каждого мужчины создавал у меня в голове особую вспышку света и цвета», — говорила она.
... Фиолетовый, розовый, черный, «а еще у одного — красный, будто мозги вынесло на стену (этот мальчик вообще много думал)».
«Остальные ушли во тьму времен со своими фонариками, а я уже много лет смотрю один и тот же кадр».
У меня в голове тоже — один и тот же кадр, но я не вижу оргазмов.
Я вижу — коридор.
А за окнами — отразившись в прямоугольном промытом зеркале — яркая загустевшая летняя зелень.
???
Бывает так: идешь с человеком через весь город, через май, черемуху, липы, через все эти глыбкие подворотни, через Яузу и сталинские дворы, сначала идешь медленно, потом быстрее, быстрее, трешься о воздух, глотаешь пустой солнечно- пасмурный день, все эти речные шлюзы, ограды церквей и неожиданный грубый сиреневый куст, вдруг возникший как воинский обелиск посреди обыкновенного московского двора, — и точно знаешь, что остановиться невозможно и разойтись тоже нельзя. И даже неважно, что вы еще малознакомы.
Все быстрей и быстрей, все смешней и смешнее — и, в конце концов, в последнем кафе, вы вдруг начинаете оба — как подорванные — так сильно смеяться (хотя особого повода нет и никто не сказал ничего смешного) — и вдруг говоришь себе: стоп. И ясно осознаешь, что вот теперь пора расходиться. Идешь домой один, улыбаясь.
Приходишь в квартиру, ложишься одетым на кровать. И чувствуешь изнеможенье.
Это ты кончил головой.
На следующий день — стыд и как будто похмелье.
«После коитуса каждый зверь печален».
Почему-то тебя это не удручает.
Ты ставишь точку. И понимаешь: что это только начало.
???
Мы тремся друг о друга в постели,
