как трутся трехмесячные кутята. («Кутёнок» — это щенок, не котенок, так их называют в народе, в южных районах.)
Кто-то, наверное, читая наши публичные письма, будет уверен, что в постели мы выразительны и сексуальны, но это неправда.
... Мужчина, который жил с женщиной 9 лет (потом расстались, а она заболела, тяжело, с онкологией), разговаривает с ней по телефону... Говорить трудно: девятилетняя любовь не рвется, он понимает, что надо ехать и «держать за руку», а он не едет, потому что понимает, что все это неправильно, да и невыносимо, она же знает, что это ненужно, но хочет, чтоб он еще больше мучился и приехал.
Мужчина еще не знает, что встреча все-таки состоится.
И женщина приедет к нему, через год, когда у него уже будут другие отношения, но он не признается, и она скажет: «Расколдуй меня». А он ответит: «Нет».
И тут она резко начнет собирать свои вещи, а выйдя в коридор и натягивая летнюю куртку, станет плакать и кричать неприятным высоким голосом: «Ну неужели так сложно? Может, это в последний раз! Но ведь мне нужно: расколдуй меня, расколдуй — ведь у тебя же никого нет, ты же один, это же не измена, я понимаю, если бы измена...»
И он не сможет сказать, что он не один (впрочем, он никогда и не был один: почему в жизни все, как в трюмо, троится?), хотя это в тот момент будет неважно. С ней всегда все остальное было не важно.
И он расколдует.
Но дело даже не в этом.
А в том, что за все свои телефонные разговоры (очень редкие, к слову сказать) они выработают привычный способ прощанья: после мучительно-смешливых рассказов о том, что в группе, в которой лечат пациентов этим новым серьезным лекарством, все умерли, она говорит:
— Но я поняла — на самом деле смерти нет. Я не боюсь.
И он отвечает ей бодрым голосом (как бы хваля: за то, что поняла, он — ее, с высоты своего просветленья):
— Конечно! Ты все правильно поняла: смерти нет.
Да вот только однажды в установленный срок он скажет свое: «Смерти нет», — доверительным голосом.
А она ответит (после долгой паузы, очень звонко):
— Смерти, конечно, нет, — только она — есть.
И отвечать будет нечего.
Но она обязательно выздоровеет.
???
— Я вот, Аня, подумал, что самый важный секрет — это научиться испытывать жизнь. Испытывать не в смысле «проверять», а в смысле стоять столбом и понимать, что через тебя эта жизнь идет. Впрочем, почему обязательно стоять... Можно лежать. Но жизнь через тебя все равно идет.
— А почему не «проживать жизнь»? — спрашивает Аня.
— А потому что «проживать» (вы сами послушайте слово) это же процесс. А процессов мы, как известно, не понимаем. В слове «проживать» есть пункт А (с которого момент начинается) и пункт В — куда этот момент идет. В слове же «испытывать» этого нет.
Это точка. Точка, раскрывшаяся до размеров Вселенной. Или прихожей. И через эту точку идет свет. В котором ты любишь и себя, и другого, и чужого третьего (скажите, почему всё так в жизни троится?). И всё. И никаких «потом». Потому что как только ты спрашиваешь, что потом, наступает смерть. И смерть это как раз линия.
...«Когда ты уйдешь, я умру».
Что за муть?
Когда ты уйдешь — ты умрешь.
Поэтому я и не могу от тебя отлепиться.
И вот мы стоим — перед твоим ночным поездом — в моем собственном коридоре. Где сейчас нет никакой зелени в зеркале. В зеркале отражается стена возле ванной. Стена желтая. Никаких украшений.
— Мне кажется, я тебя больше никогда не увижу.
(Это ты так думаешь. А говоришь: «Все было просто чудесно. До свиданья, Сережа».
Ну или другое какое-то имя. Имя — неважно. Имя — можно и перепутать. Любовь любит переливающиеся имена.)
???
Есть у меня такая картинка, картонка. Висит на стене.
На картонке, выполненной в серых тонах, среди трав — лежит то ли мальчик, то ли уставшая Жанна д? Арк, то ли рыцарь-недоросток — в доспехах, которые ему велики. И то ли спит, то ли умер. Голова его по-детски зарылась в пучок травы, и шея по-предательски тонкая. А из спины вырастает куст, вроде — крапивы. И лошадь тянет голову из левого края, белая, как туман.
... Уже стоя в прихожей, собрав рюкзак, человек говорит другому: «А еще я тебе сделал подарок».
— Где, где мой подарок? — хищное такое движение рукой. Как у Горлума. («Где моя прелесть?») Второй человек задает вопрос так, как будто, по меньшей мере, он ожидает увидеть брюлик. Но брюлика он не ожидает. Это просто такая манера.
— Ты его потом сам найдешь, — отвечают. — Я хочу тебе сделать приятный сюрприз.
ОК.
Человек (тот, второй, небескорыстный, предполагающий брюлик) как только закрывается дверь, сразу же забывает про свой подарок.
А когда уже собирается спать, садится на покрывало, но сразу вскакивает.
Сначала он думает, что под одеялом змея, но потом понимает, что нет, это что-то другое.
Под покрывалом лежит что-то плоское и прямоугольное. На змею не похоже (да и не шипит).
Откинул покрывало — там картонка. В стиле гризайль, серый мертвый подросток на фоне белесой серой травы: то ли рыцарь, то ли отчаявшаяся Жанна д’Арк, и лошадь тянет свою беловатую морду к кусту крапивы. И трава, и крапива, и лошадь помяты. И рыцарь помят.
А на обратной стороне написано: «Я люблю тебя. Спокойной ночи».
Вопрос: почему так плачет человек, хотя он ни в чем — ровным счетом — не виноват?
Однако он плачет.
Неужели оттого, что теперь — в этой ватной ночной темноте — картонка, с серым помятым рыцарем и надписью, приобретает другой смысл? А именно: что «я любил тебя, я сражался за тебя, я погиб, и все равно говорю тебе спокойной ночи... И лежу теперь в густой траве, в доспехах на вырост, твой надорвавшийся рыцарь, и белая лошадь тянет ко мне свою длинную морду».
Любил, сражался, погиб за тебя и все равно говорю, что «люблю».
В общем, сделали приятный сюрприз.
Спасибо.
???
У поэта Григория Дашевского существует такое стихотворение, называется «Близнецы». Оно про то, как мы лежали — и с тобой, и с тобой, и с тобою (только сейчас тебя нет уже на этой земле) — в постели. И тыкались друг в друга, как полуслепые кутята. А соседки, наверное, думали, что тут какие-то тайные бурные страсти.
И казалось, что все это будет длиться бесконечно.
Близнецы, еще внутри у фрау,
в темноте смеются и боятся:
«Мы уже не рыбка и не птичка,
времени немного. Что потом?
Вдруг Китай за стенками брюшины?
Вдруг мы девочки? А им нельзя в Китай».
Так женщина говорит мужчине (который ее разворошил, подмял под себя, разломил, как курицу, а потом отпустил, обмяк, лежит прохладный и потный, хочет пить, тяжело дышит):
— Бедный мой мальчик.
И гладит по волосам.
А ведь — действительно «бедный».
Потому что она знает (а кому еще знать это, как ни ей), что ее мужчина не готов умирать.
Что сражаться готов, а умирать — нет. Что смерть для мужчины противоестественна. Что ему там просто не за что уцепиться.
(Сколько мальчишек в детстве погибло, упало с какой-нибудь крыши, соскользнуло под поезд, сгорело в домах, утонуло — только потому, что они искренне считали, что с рожденья бессмертны. Неповзрослевшие женщины так не думают, они осторожней.)
... Мужчина лежит лицом вниз, хочет пить, в туалет, вообще встать — и его охватывает печаль. Он тоже знает, что не умеет умирать, но знает, что умирать придется как раз ему.
«Сначала женщины, старики и дети». Он не старик, не женщина и не ребенок. Их выведут всех, а его оставят. Он сам останется. Он тот, кого спасают последним. Или он последний из тех, кого он сам спасает. Разница невелика.
Поэтому он не встает, не идет в туалет, а лежит под рукой женщины и думает, что он кутенок.
— Бедный мой мальчик! — говорю я своей собаке, которая ни разу не мальчик, потому что сука и у нее течка (я уж сбился со счета, какая). — Глупая моя кошка.
???
Так что — если есть еще — самая большая нежность, которую может сделать женщина (да и любой человек) для своего мужчины, то это — оговориться в постели. Перепутать слова.
Женщина гладит по голове своего мужчину (после всего) — и вдруг говорит: «Ты моя любимая девочка».
У мужчины, наверное, сильно напрягаются плечи.
«Ты что — спятила?» — скажет тот, кто хочет себя защитить. (Тогда женщина скажет: «Я так к тебе не отношусь. Ты не думай!»)
Тот, кому все равно, сделает вид, что не расслышал.
А честный поймет, что все это — правда.
Потому что это слово с мягким «д», смешным «ва» (если по транскрипции) и совершенно нелепым «чк» — самое нежное. Последнее из возможных...
???
Поэтому теперь — в коридоре — обращаясь к нам всем, как к мальчику, девочке и собачке, через головы всех, кого я любил, через все наши смерти (мелкие, крупные, промежуточные и через ту окончательную, когда сначала ты, а потом я, и, возможно, когда ты, я даже не сразу узнаю) — ты протягиваешь ко мне руку, гладишь меня по затылку и говоришь:
— Смерти нет. Смерти нет. Смерти нет.
— Смерти, конечно, нет, —
