вставания, чая, обеда. Утром убирали свое купе, мыли пол, стирали пыль, днем читали, писали и даже вышивали красной бумагой полоски на фартуки с именем общины. Начали понемногу определяться отношения, как между собой, так и с совершенно незнакомыми нам врачами.
Врачи были назначены нам из главного управления Красного Креста. Старшим врачом оказался сравнительно еще молодой человек, акушер по профессии, которому в первый раз приходилось быть уполномоченным отряда. Второй врач должен был занять место терапевта в нашем лазарете. Назначен он был из Харькова, где занимал какую-то должность при университетской лаборатории. С первых же дней между нашими врачами определилось враждебное отношение друг к другу, которое росло и крепло всю дорогу и в Манчжурии дошло до серьезных размеров.
И вот, наконец, мы в Харбине. До получения дальнейших распоряжений нас решили поселить в сестринском общежитии в Старом Харбине. Впечатление, произведенное на нас этим общежитием, не поддается описанию. Трудно было поверить, что этот дом отдан в распоряжение сестер, на обязанности которых лежит в каждой больнице следить за чистотой и гигиеной; до того все было грязно и запущено. Начальства в этом доме не было никакого; распорядителями всего являлись горничная Маша и какой-то унтер-офицер, поставленный туда, вероятно, с целью показать, что все было на военном положении. Против дома, через улицу, был общественный сад с рестораном и музыкой, и так как в общежитии проживало немало волонтерок Красного Креста, не причисленных ни к одной общине и представлявших собою свободных гражданок, - то можно себе представить, какие уже тогда ходили толки и слухи.
Нам отвели маленькую и грязнейшую комнату с пятью койками. С помощью одного нашего санитара мы принялись ее мыть, чистить и приводить в порядок. Мы были готовы терпеливо ждать, пока нас назначат куда-нибудь. Какова же была наша радость, когда уже через два дня пришли врачи и объявили, что мы едем в Лаоян.
Здесь уже чувствовалась близость позиций. На станции была страшная суета, все спали не раздеваясь, лишь сняв грязнейшие сапоги. С этого вечера мы погрузились в неописуемую сырость, пропитывавшую нас насквозь; все было сыро: и белье, и платье, и постель. Сырость испарялась из почты и висела в воздухе. Манчжурские дожди имеют странное свойство не освежать воздуха. Дождь льет как из ведра, а от земли поднимается теплый пар, и становится душно дышать, как в парнике. Здесь мы в первый раз испытали манчжурскую грязь, действительно невообразимую.
Проснувшись на следующий день, мы осмотрели свое расположение. Сзади нас на запад, довольно близко, было китайское кладбище с большими тенистыми деревьями, очень красивое, но очень антисанитарное, так как китайцы не зарывают покойников, а лишь засыпают их холмиками земли. Оттого, вероятно, временами и несло таким зловонием в этой местности. За кладбищем в кумирнях или фанзах помещался первый Георгиевский отряд, прекрасно устроенный. У них были даже клумбы с цветами. Направо от нас шли палатки, заканчивающиеся красным домиком, налево шла дорога, а впереди на некотором расстоянии проходила железная дорога и возвышалась гора, которая, говорят, была страшно укреплена. Для всякой еды надо было идти в «Красный домик», находившийся в распоряжении Красного Креста, даже для чая и кофе. Там было настоящее столпотворение.
На пятый день нашего пребывания в Лаояне старший врач принес известие, что Александровский назначает нас в Тьелин, с предписанием развернуться в постоянный госпиталь на 200 коек. А мы- то мечтали обратиться в передовой летучий отряд. Но Александровский нашел, что для передового отряда наш госпиталь слишком хорошо оборудован, и было бы жаль терять все это дорогое имущество, так как передовые отряды Красного Креста то и дело снимались и отходили назад, бросая весь инвентарь.
Для всей работы по устройству госпиталя у нас было всего семь санитаров, и потому пришлось нанять работников-китайцев, способных извести святого медлительностью своей работы, ленью и каким-то тупым равнодушием, написанным на их лицах. При этом еще обоюдное непонимание языка, невозможность ничего объяснить без переводчика-старшинки, который сам ничего не делал и довольно часто исчезал. Из наших санитаров человека три были плотники, одного старший врач взял себе в качестве лакея и одного приставил ко мне помогать по хозяйству. Это был хороший тип, но потом он запил, забуянил, и его пришлось отправить в Харбин.
Вообще масса санитаров пьянствовала отчасти оттого, что они из России ехали привычными пьяницами, отчасти оттого, что после нескольких месяцев в Манчжурии их начинала угнетать тоска по родине и они топили ее в вине и всяком безобразии. Многие санитары допивались до того, что бросались друг на друга с ножами.
А красно-крестная интеллигенция в лице врачей и студентов, так старательно занимавшаяся пропагандой среди солдат, эту свою меньшую братию оставляла безо всякого внимания, без малейшей нравственной поддержки. Все их отношение к санитарам выражалось в том, что когда эти последние допивались до буйства, их отправляли на станцию к коменданту, чтобы посадить под арест, а в случае частого повторения безобразий их отправляли в харбинское управление Красного Креста с волчьей аттестацией.
Наконец нам объявили, что присылают первую партию больных в 25 человек. В день их приема все сбились с ног. Поместили их в двух комнатах поменьше, так как большая палата не была еще готова, и всем двадцати пяти человекам сделали ванны, причем ванны надо было наполнять ведрами (крана еще не было) и воду греть на кухне. Это был Сизифов труд. Но, по счастью, со всем справились, облекли больных в больничное белье, напоили их чаем, накормили ужином. Незаметно подошел вечер, и, оставив на ночное дежурство одну из сестер, мы вернулись в свой домик. Усталость чувствовалась страшная, ноги ломило, и они опухли, но впечатление от новой работы, от сознания начавшейся деятельности, от вида больных было так велико, что я не могла заснуть всю ночь.
Первые три дня мы еще получали пищу на больных и на себя из воронежского госпиталя, а затем доктор объявил, что пора приниматься готовить самим. Среди наших санитаров не было ни одного, мало- мальски знающего поварское искусство, и поваром назначили молодого китайца «Михайлу», который кое- как говорил по-русски и уверял, что умеет готовить. На самом деле он ничего не знал, и с таким помощником мне надо было накормить свой персонал в 15 человек да 25 больных, которых полагалось кормить особым, неизвестным мне способом по раскладке, отпуская мясо и все прочее по весу на золотники. Я пришла в полное отчаяние и не знаю, что бы стала делать, если бы меня не выручил один из больных солдат, служивший кашеваром в полку. Услышав о моем критическом положении, он приплелся на кухню, и хотя сам был слаб, чтобы готовить, но сел у нас на табуретку и давал нужные указания. С его помощью кое-как справились. Узнал о моем затруднении и один знакомый капитан Омского полка, приходивший часто к нашим врачам, и прислал своего денщика помогать нам. Так с помощью больного и денщика капитана я справлялась с возложенной на меня задачей, а китаец-повар, получавший 20 рублей жалованья, был приставлен мыть посуду, да и то делал это скверно.
