утвердившийся порядок в Европе потрясли две революции – во Франции и в Бельгии. Многие ожидали потрясений и в России. Затем случилось польское восстание, перешедшее в настоящую национальную войну. Многие ожидали европейского вооруженного вмешательства… Но все обошлось. Потрясений не случилось; восстание было успешно подавлено; просвещенная Европа ограничилась сотрясением воздухов, то есть гневными парламентскими филиппиками. А тут еще, воспользовавшись моментом, удалось заключить с ослабевшей Турцией договор, который превращал извечного врага России почти в ее сателлита. А потом дипломатические противоречия едва не привели к войне между крупнейшими европейскими державами – к вящей радости петербургского двора… В общем, патриоты ликовали. Балы сменялись парадами. Парады балами. Печать наполнилась славословиями великой России, ее мудрой власти и ее доблестным войскам.
Сам Гоголь не остался чужд этой атмосфере: ее дыхание чувствуется в «Тарасе Бульбе» (этим сочинением Гоголь потом всегда козырял, когда хотел получить от властей материальную помощь). Но, увы, история показывает, что результат национального самодовольства – это не «полный гордого доверия покой», а неспособность адекватно воспринимать то, что не похоже на славословия. Так случилось и на этот раз.
Примечательна в этом смысле реакция на «Ревизора» директора департамента иностранных исповеданий Филиппа Филипповича Вигеля, в иных случаях человека остроумного и наблюдательного. Он пишет о «Ревизоре» в Москву, господину Загоскину (сочинителю другого «Юрия Милославского»): «Автор выдумал какую-то Россию и в ней какой-то городок, в который свалил он все мерзости, которые изредка на поверхности настоящей России находишь: сколько накопил он плутней, подлостей, невежества. Я, который жил и служил в провинциях, смело называю это клеветой в пяти действиях. А наша-то чернь хохочет, а нашим-то боярам и любо; все эти праздные трутни, которые далее Петербурга и Москвы России не знают, половину жизни проводят заграницей, которые готовы смешивать с грязью и нас, мелких дворян и чиновников, и всю нашу администрацию, они в восторге от того, что приобретают новое право презирать свое отечество, и, указывая на сцену, говорят: вот ваша Россия!» Итак, по мысли Вигеля, клеветнический пафос Гоголя питается и поощряется духом космополитизма. Этот дух отравил даже «нынешнего» Жуковского, в чьем кружке Гоголь превращен в корифея. А говоря о дружественной Гоголю «московской партии», Вигель прямо указывает на заграничный источник зла: «У них есть политическая вера, космополитизм, которая распространяется парижской пропагандой». Указание симптоматично: в тогдашней политической мифологии таинственный «парижский центр» играл примерно такую же роль, что и «вашингтонский обком» в нынешней…
Еще более бурное негодование вызвали «Мертвые души». Обширной рецензией в журнале «Русский вестник» откликнулся на гоголевский труд знакомый нам Николай Полевой. Он прямо адресовал Гоголю обвинения в антироссийской «клевете»: «Вы клевещете не только на человека, но и на родину свою. Зная Россию, смело называем мы ложью и выдумкою изображения в „Мертвых душах“». (Поразительно, до какой степени заявление Полевого совпадает с эпистолярными инвективами Вигеля – совпадает не только по существу обвинений, но и словесно: патриотический «дискурс» выработал не только идейные, но и риторические стереотипы.) Критику кажется, что европейский мир изображается Гоголем с симпатией, а Россия – с презрением и насмешкой:
«Между тем как его восхищает всякая дрянь итальянская (имеется в виду очерк „Рим“. – О. П.), едва коснется он не итальянского, все становится у него уродливо и нелепо! Вы скажете, что Чичиков и город, где он является, не изображения целой страны, но посмотрите на множество мест в „Мертвых душах“: Чичиков, выехавши от Ноздрева, ругает его нехорошими словами. „Что делать? – прибавляет автор, - русский человек, да еще и в сердцах!“ – Пьяный кучер Чичикова съехался с встречным экипажем и начинает ругаться. „Русский человек, – прибавляет автор, – не любит сознаваться перед другим, что он виноват!“ – Автор изображает извозчика, который „заворотил в кабак, а потом прямо в прорубь, и поминай как звали“. „Эх! русский народец, – прибавляет он, – не любит умирать своею смертью!“ – Автор изображает красотку (ту самую, которую сравнивал он с яичком) и уверяет, что у нее было такое лицо, какое только редким случаем попадает на Руси, гдe любит все показаться в широком размере, все что ни есть, и горы, и леса, и степи, и лица, и губы, и ноги! ‹…› Какие-то купцы позвали на пирушку других купцов – „пирушку на русскую ногу“, и „пирушка, – прибавляет автор, – как водится, кончилась дракой“ ‹…› Спрашиваем: так ли изображают, так ли говорят о том, что мило и дорого сердцу? Квасной патриотизм!! Мм. гг., мы сами не терпим его, но позвольте сказать, что квасной патриотизм все же лучше космополитизма… Какого бы?.. Да мы поймем друг друга!..»
Этот длинный список антипатриотических мест (курсивом автор выделяет наиболееантипатриотические) знаменателен во многих отношениях. За несколько лет до того министр народного просвещения Сергей Уваров в кабинете шефа политической полиции графа Бенкендорфа зачитывал вслух бледному Полевому подобный же список антипатриотических и подрывных цитат – извлеченных из его, Полевого, журнала «Московский телеграф»!.. Журнал был закрыт, Полевой сломлен. Теперь он – вольно или невольно? – расправлялся с Гоголем теми самыми приемами, которыми гвоздил его Уваров. Да и формула «квасной патриотизм» возникла по ходу изложения не случайно: она появилась впервые в «Московском телеграфе»; современники приписывали ее Николаю Полевому (хотя подлинным автором ее был князь Вяземский). Теперь, отрекаясь от былых ошибок, приходилось утверждать, что квасной патриотизм все же лучше продемонстрированного Гоголем космополитизма. Какого? Догадаться нетрудно: альтернатива русскому квасу – французское шампанское. Стало быть, и здесь без парижского центра не обошлось…
Давним соперником и ненавистником Гоголя (впрочем, ненависть была взаимной) был и редактор «Библиотеки для чтения» Осип Сенковский. Каждая книга Гоголя вызывала с его стороны язвительную рецензию. После «Ревизора» и «Мертвых душ» к обычным обвинениям в дурном вкусе и невежестве Сенковский – в духе времени – добавил обвинения в недоброжелательном отношении к России и русским («Вы систематически унижаете русских людей»). А в рецензии на итоговое Собрание сочинений Гоголя появилось и нечто новое: оказывается, Гоголь очерняет Россию по той причине, что он… украинец.
Прежде всего, малоросс к чему ни прикоснется – все превращается в грязь и сальность. Таковы уж свойства украинского юмора. Эти свойства были вполне уместны в малороссийских повестях (как элемент местного колорита и народного характера). Но когда Гоголь перешел к русским темам, требующим вдумчивости, глубокого знания общества и природы человека, – тут-то провинциальный украинский юмор и обнаружил свою несостоятельность:
«Отсутствие… художнической наблюдательности наш украинский юмористзаменил коллекцией гротесков, оригиналов, чудаков и плутов без всякой важности для философической сатиры; их грязные похождения объявил „перлами своегосоздания“; тешится над ними от души, заставляет их ради лирического смеху сморкаться, чихать, падать и ругаться сколько душе угодно канальями, подлецами, мошенниками, свиньями, свинтусами, фетюками; марает их сажей и грязью; льет на них всякую нечисть… С тех пор усвоенный им юмор украинских чумаков сбросил последнюю узду вкусу: в „Чичикове“ наш Гомер, для вящей потехи, без обиняков высовывал язык читателям; но в последней комедии его, „Женитьба“, творении, ниже которого ничего не сотворило дарование человеческое, эти степные „жарты“ дошли до того, что возбудили отвращение даже в самых неразборчивых любителях крупной театральной соли и жирного литературного соусу.»
Но самое эффектное было произнесено в финале:
«В издании „Сочинений“ помещены некоторые драматические отрывки и род повести, „Шинель“. Все то же, что и в „Ревизоре“, что и в „Женитьбе“, что и в „Чичикове“: такая же напряженная малороссийская сатира против великороссийских чиновников, такие же сказки про игроков.»
Итак, вот оно, главное! В сочинениях Гоголя Русь получается столь отвратительной не только потому, что автор иначе писать не умеет, но и потому – и едва ли не в первую очередь потому – что он, как малоросс, враждебен России…
