часа опустила ноги в ведро - ревматизм прошел! Вика умоляет достать ей такой же буклет. За любые деньги.
Русский дурдом
А был ли мальчик?
Михаил Харитонов
I.
Саша или Шура? Пусть будет Алик. Все равно имя не настоящее: деликатность требует пожертвовать достоверностью, ибо выставлять напоказ чужую беду - это как-то не очень. Мы, конечно, вывернемся при помощи обычных литературных средств, то бишь вранья и недомолвок. Но если их окажется недостаточно - извиняемся загодя.
Начать с того, что у Алика было плохо с головой. То есть голова-то у него была хорошая, а с головой - плохо.
В пятом классе средней школы его, умненького мальчика из хорошей семьи, подкараулили в уборной старшие ребята. Им было скучно, а мальчик был слабенький и притом задиристый. Много о себе понимал, сучонок.
Его били долго, старательно. Головой об унитаз. Ага, уже смешно: унитаз. Штука такая, куда писают и какают. Одно дело, когда тебя пронзают каким-нибудь лермонтовским кинжалом, «и там два раза повернуть свое оружье». А тут - ссальная лохань: никакой трагедии, героики. Мальчик, обладавший, ко всему прочему, развитым эстетическим чувством, не решился сказать взрослым детали (его нашли на полу, пропитавшиеся кровью волосы слиплись жесткой щеткой; он молчал, как партизан) - впрочем, не факт, что признание помогло бы. Так или иначе, его отправили домой. Ну да, побили, все понятно, всех бьют, «жизнь сложная штука». На следующий день - в полуобмороке, с маленьким твердым лицом, стиснутым в белый кулачок - он поехал на рафике туда, где провел следующие три месяца. Врачи помогли, но не вылечили. Виновата ли бесплатная медицина, или просто ничего нельзя уже было сделать? Бог знает… Так или иначе, у Алика в голове сделалась какая-то бяка-закаляка. Навсегда, бесповоротно.
Ребятам, поуродовавшим его мозг, «что-то было». Поругали, наверное. Что можно сделать пацанам из окраинной школы, будущим петеушникам? Да ничего.
Алика перевели в другую школу, хорошую. Года два он проучился боль-мень, в восьмом начались трудности. Экзамен он сдал, но уже тогда было ясно - мальчик больной. Мать валялась в ногах у завуча, замолвила словечко учительница математики. Алика оставили доучиться. Два года он как-то продержался. Закончил. Сдал экзамен в очень престижный вуз, на более чем престижный факультет. Не знаю, как он обошел диагноз, тогда на такие вещи смотрели - но не то чтобы очень усердно, и можно было как-то устроиться. Опять же, «жизнь сложная штука».
С тех пор Алик жил так. Примерно полгода он был нормальный человек. Приступ начинался, как правило, весной, месяца два ему было нехорошо. Это время он проводил обычно на улице Восьмого марта, где располагался - не знаю, как сейчас, а тогда располагался - дурдом. Потом он выходил, разбирался с деканатом (его исключили только на третьем курсе, удивительное дело), как-то устраивался… And so on - в смысле, et cetera.
Да, забыл сказать: то был прошлый век, догорала советская власть, Алик - мой друг, мы познакомились у книжной полки в Столешниковом переулке, в знаменитом «буке», в смысле букинистическом магазине. Сейчас там тоже «бук», в смысле бутик, а может, ювелирка, не помню, хотя прохожу по Столешникову каждый божий день, благо работаю рядом. Наверное, вытеснение, привет Фрейду.
Но к теме. В ту весну - шла ранняя, зоревая еще перестройка - Алика накрыло совсем-таки неудачно, в электричке. Не знаю, какой шарик у него заехал за ролик, но он схватил магнитофон, который слушал мужик на соседней лавке, и выкинул в окно. Наверное, достал ор из магнитофона. Его били, но не сильно: он был странный, а таких у нас не понимают и жалеют, то есть побаиваются: жалость - это страх, обращенный к слабому, как это сформулировал все тот же Алик, тогда в здравом уме и твердой памяти, в одном споре на общие темы… Потом он попал - с неизбежными пересадками - куда надо. Ну то есть все туда же.
Он апельсинов не ел, поэтому я приготовил для него в палату куль с яблоками, лежалыми, морщинистыми - из бумаги цвета мозга, перевитой веревками, с проволочной ручкой.
Мне уже приходилось бывать на Восьмого марта. Обычно все проходило гладко, но на этот раз я не знал, куда моего друга положили. Пришлось пойти «путем всея земли», по инстанциям.
Сначала меня отослали в какой-то кабинет, куда была очередь. Я по опыту знал, что обычно из таких кабинетов заворачивают в другие, поэтому туда не пошел, а сунулся в тот корпус, куда ходил раньше. Меня туда не пустили - «К кому? нет таких, не мешайте работать». Я немножко поскулил, и мне посоветовали позвонить по такому-то телефону. Телефон стоял рядом, но звонить по нему было нельзя, потому что посетителям нельзя звонить по казенному телефону. Я пошел туда, откуда начал путь, и там нашел телефон, по которому мне дали позвонить. На том конце трубки мне сказали, чтобы я положил трубку (наверное, я мешал работать). Я уже собрался было вон, но тут как раз завидел врача, которого знал по прошлым посещениям. Он хорошо ко мне относился, уж не знаю почему. Я спросил, не знает ли он, где Алик. Тот его помнил, но пожал плечами: на сей раз Алика пихнули куда-то не туда, хрен знает из каких соображений. Однако согласился помочь, и мы вместе пошли звонить по третьему телефону, уже из корпуса. В корпус, впрочем, меня не пустили - у меня не было пропуска.
Врач вернулся разочарованный, но не удивленный.
– Не нашел, - развел он руками. - Никто ничего не знает. Дурдом какой-то.
II.
Я так и не нашел Алика. Кулек с яблоками я пытался кому-нибудь всучить, но никто не хотел брать. Я оставил его у ограды и поплелся домой, не солоно хлебавши.
Где-то через неделю я пил кофе на кухне у своего приятеля Валеры, с хорошей фамилией Благовещенский. За ту неделю перестройка продвинулась довольно существенно, так что уже поговаривали о скором издании не только Бухарина, но и Бердяева, и даже о том, что скоро разрешат вообще издавать всякие книжки. Благовещенский был в теме: у него имелись связи. Он варил кофе и рассказывал о том, что собирается вместе с какими-то людьми, которые были еще более в теме, издавать альманах «Вавилонская жатва».
– Представляешь, - говорил Валера, осторожно снимая с конфорки горячую джезву с пышной бурой шапкой пены, - на обложке поставим боевую колесницу, слева к ней серп пририсуем, справа - молот. Ну, намек на преступления совка. Кстати, ты не знаешь какого-нибудь преступления совка? Свежего?
