В 1812 году знаменитый 29-й бюллетень Наполеона принес парижанам весть о том, что их великая армия уничтожена если не русскими солдатами, то русским морозом. Так изумленные, негодующие французы расстались с убеждением, что император непобедим.
Поток русских, австрийских, прусских солдат хлынул в Европу и двинулся к Эльбе, к Рейну, затем к Сене, затопив по пути империю Наполеона, чтобы возродить власть прежних королей.
В 1813 году, в возрасте семидесяти семи лет, умер Лагранж. Трудно представить себе, чтобы Наполеон, видевший тысячи смертей, стал в эти мрачные дни оплакивать смерть одного кроткого старика.
Однако если верить герцогине д'Абрантес, император был «глубоко потрясен». Ему приписывают такие слова: «Я не могу совладать с горем. Не могу объяснить себе, почему смерть Лагранжа навеяла на меня такую грусть. Мое горе кажется мне неким предзнаменованием».
История сохранила последние слова Лагранжа, сказанные им Монжу: «Смерти не следует бояться. Когда она приходит без боли, в ней нет ничего неприятного. Через несколько минут тело мое расстанется с жизнью. Повсюду будет смерть. Да, я хочу умереть, и мне это нравится. Я прожил жизнь. Я добился признания как математик. Я никогда не испытал к кому-либо ненависти. Я не сделал ничего дурного, и мне будет легко умирать».
Народы должны воздвигать памятники людям, которые могут по праву сказать такие слова на пороге события, ожидающего всех, но никем не постигнутого.
Империя пережила Лагранжа только на год. Дважды за это время пробовал Наполеон остановить наступающий поток и дважды терпел неудачу.
Франция устала от крови, от напрасных обещаний, от зрелища, когда-то волнующего, а ныне лишь утомительного.
Парижане вздохнули чуть ли не с облегчением, когда их покинул Наполеон и в город вошли русские, австрийские и прусские войска. Вновь открылись магазины, их заполнили иностранные офицеры; в кафе пили пунш русские; на Елисейских полях разбили барачный лагерь казаки. Семнадцать медалей носил на груди генерал Блюхер; столь внушительное свидетельство воинских талантов произвело впечатление на парижан. Они взглянули на новую декорацию и без особых угрызений совести, без особого горя примирились с ней.
Отныне французская земля не таила опасности для Бурбонов. Наполеон отрекся от престола, и Людовик XVIII вернулся во Францию вместе со всем своим семейством. Давным-давно забытых правителей встретили шумными заверениями преданности. Белый цвет, цвет флага Бурбонов, стал любимым цветом Парижа; лилии Бурбонов украшали женщин, и даже на окраинах люди вывешивали из окон грязные простыни.
Когда 3 мая 1814 года Людовик XVIII вошел в Париж, вдоль набережной Орфевр, от Нового Моста до Собора Парижской богоматери, был выстроен полк старой гвардии, чтобы заслонить от глаз короля иностранных солдат.
Пропахшие дымом и порохом гренадеры, для которых Наполеон был героем, полубогом, были вынуждены приветствовать короля, обязанного своею немощью не войне, а старости и наследственности. Иные из них, наморщив лбы, ухитрялись сдвинуть высокий кивер на глаза, чтобы ничего не видеть. Другие свирепо, как тигры, скалились из-под усов. Они взяли на караул с яростью, наполнившей страхом сердца мужчин и женщин, столпившихся за спиной гренадеров, чтобы помахать белыми платками и крикнуть: «Vive le roi! Vive notre pere!»[2]
Прибыв в Тюильри, Людовик XVIII, пораженный богатством и великолепием дворца, причмокнул губами: «Он был хорошим постояльцем, этот Наполеон».
Король воцарился на престоле. Вскоре схлынул поток иностранных солдат, и Людовик XVIII созвал палату депутатов, чтобы отечески пожаловать своим чадам конституцию. Он был облачен в униформу — плод его собственного художественного воображения, — задуманную так, чтобы скрыть телесные изъяны и придать некоторое достоинство его не в меру откормленной фигуре. На нем был синий мундир — нечто среднее между придворным костюмом и сюртуком. Золотые эполеты придавали ему сходство с формой маршала. Атласные панталоны были заправлены в красные бархатные сапоги выше колен. Подагра не позволяла королю носить кожаные сапоги, а он всегда обращал большое внимание на свою обувь. Ему казалось, что в этих сапогах он выглядит так, будто готов в любой момент вскочить на коня и отразить захватчика. На случай, если сапоги покажутся недостаточно внушительными, он был при шпаге.
Стоя в этом наряде на фоне римских статуй, напудренный, тщательно завитой, король звучным, ровным голосом читал свою речь. Его двойной подбородок подрагивал, голубые глаза не спеша останавливались то на документе, то на слушающих.
Он говорил, что весьма доволен собой, он поздравляет себя с тем, что ему выпало на долю раздавать милости, уготованные божественным провидением для его народа. Он поздравляет себя с тем, что заключены мирные договоры с державами Европы, что французская армия снискала себе славу, что его старые глаза видят счастливое будущее Франции. Тучи рассеялись; осанна новому монарху, чья единственная цель — осуществить желания брата, Людовика XVI, выраженные в его бессмертном завещании перед тем, как он был обезглавлен! Его отеческие намерения, уверял король, состоят лишь в том, чтобы выполнить эти желания.
Король кончил, и канцлер, мсье Дамбрэ, стал читать комментарий к новой французской конституции:
«Дыханием господа опрокинут грозный колосс власти, тяжким бременем лежавший на Европе. Но под развалинами этой громады Франция обнаружила непоколебимые основы своей древней монархии. Целиком обладая наследственными правами на нашу великую державу, король ограничится применением власти, полученной им от бога и от своего отца, в пределах, установленных им самим».
Таким образом, не народ вырвал конституционную хартию у короля, а сам король, побуждаемый отеческой любовью, пожаловал хартию своему народу.
Год спустя на фоне тех же римских статуй те же актеры разыграли сцену совсем другого рода. То был день, когда новый престол Бурбонов содрогался от мерной поступи наполеоновских солдат. Маршалы, генералы и старая гвардия изменили присяге, не в силах противиться чародею, сошедшему на французскую землю, чтобы вновь затопить страну кровью. В сопровождении придворных сановников и всех принцев своего дома незадачливый Людовик появился во дворце Бурбонов. Старый хитрец знал, что его единственный козырь — ненавистная хартия, которую он был вынужден подписать.
Итак, заявил король, Наполеон вернулся, чтобы отобрать у французского народа его свободы и его хартию — «хартию, милую сердцу каждого француза; хартию, которую я клянусь в этот час охранять и защищать. Сплотимся же вокруг нее! Да будет она нашим священным знаменем!»
Крики: «Да здравствует король! Умрем за короля! Да здравствует король на вечные времена!» — огласили зал.
Тогда граф д'Артуа подошел к своему венценосному брату и повернулся к пэрам и депутатам:
— Клянемся жить и умереть верными королю и хартии, залогу счастья наших соотечественников.
Братья упали друг другу в объятия, а собравшиеся плакали и кричали: «Vive la charte!»[3]
Мы услышим, как пятнадцать лет спустя эти же слова прогремят по всей Франции. Мы увидим, как будут умирать парижане из-за того, что король не сдержал своей клятвы.
Людовик говорил, что умрет на поле брани, но, когда по Франции ураганом понесся Наполеон, король и брат его бежали в Бельгию.
Они снова вернулись в занятый чужеземными войсками Париж после того, как Наполеон потерял под Ватерлоо свою на сто дней возвращенную корону и вместе с последним сражением проиграл свою свободу.
Теперь Бурбоны увидели, как шаток был их престол, как мало любят французские чада своего царственного отца.
Как укрепить престол на зыбкой французской земле? У короля и придворных ответ был готов: тюремными застенками и кровью. Начался белый террор Реставрации.
Не пощадили и математиков.
Гаспар Монж, сын разносчика, точильщика ножей, был поборником дела революции. Он стал
