Бледнолицые чиновники Боджнурда согнаны отарами в несколько крупных учреждений. Это — «Каргузар-хане», «Малия», «Телеграф-ханэ», «Пост-ханє» и «Гомрик-ханє». Все бледнолицые хорошо знают друг друга, изо дня в день собираются «на чай» то у одного, то у другого бумагомарателя. Частенько приглашают гостей и Давуд-хана с братьями. Они угощают их лучшими персидскими блюдами: «кябаб», «тас-кябаб», «челов-кябаб», «кайма-кибаб», «морге-борьян». Хов-хей!.. Все это подается с графинами, наполненными сногсшибательной боджнурдской водкой. На стену и в лужу от нее лезут. После пиршества гости усаживаются играть в карты. Режутся в азартные «Асс» или «Банк» до самого рассвета. На столе звенят и сверкают османские лиры и иранские туманы.
Видя это бешеное богатство — порой огромное, будто для плова блюдо наполнялось доверху золотыми, — я всегда остро замечал громадную яму между богатыми и бедными и думал: «Почему же это богачи разбрасывают золото, ценят его не дороже глины, а у моих родителей каждое пшеничное зерно ценится, как крупица золота?!» Нет, тут что-то не так!.. Нужно искать правду. Мне уже пятнадцать лег. Хватит быть ослом и хлопать ушами!.. Пора взять быка за рога и стать счастливым и знатным. Захочу и буду. Хей, чего это стоит!
Снова весна. Земля надевает зеленый халат. Боджнурд, окруженный горами, словно остров в океане, а вернее остров, опустившийся на дно океана. Вокруг все зеленое, а над головой голубое. Легкие облака, гонимые ветром, медленно движутся над городом, собираются на вершинах гор и лежат без движения, как ленивые белые овцы. С деревьев осыпается цвет. Из садов, из каждого двора одуряюще пахнет розами и жасмином, поют птицы, и на душе так радостно, что петь и скакать хочется. Люди идут по городу, торопятся куда-то. Ай, пусть спешит по пустякам. Что мне до них! Я поспешаю к тете Хотитдже. Зачем? Просто так, от нечего делать. У меня свободное время, и я не видел давно ни тетю, пи Мансура.
Я иду закоулками, выбираю такой путь к Зеинаб-енга, на хозяйственный двор, чтобы не идти через сад и мимо дома барыни. Я всегда избегаю встреч с нею, хотя ничего плохого она мне не сделала. Наоборот, помогла устроиться в Каргузар. Сейчас еще больше побаиваюсь ее. Она может спросить, как мне работается па конюшне, а я ведь оттуда удрал.
Осторожно подхожу к задней калитке, смотрю — на скамейке под яблоней сидит девушка. Это воспитанница Зейнаб-енга, красавица-сиротка Парвин. У меня в груди все опустилось: вдруг о чем-нибудь спросит или обзовет чумазым нищим. И вообще, я никогда в жизни не разговаривал с девушками. Сделал вид, что не замечаю ее и прибавил шаг, чтобы побыстрее проскользнуть во двор через полуоткрытую калитку… Однако не избежал соблазна взглянуть на нее! Посмотрел ей в глаза и, словно обжегся. Вах, какой жгучий взгляд у Парвин. На ходу успел рассмотреть ее одежду: голубое платье, белые туфельки, на шее белое сверкающее ожерелье. Жгуче-черные волосы девушки локонами падали на плечи, были украшены темно-розовой лентой. Я взглянул на Парвин и в замешательстве отвернулся, успев увидеть, как приятно она улыбнулась.
— Эй, эй! — послышался тонкий и звонкий, как ручеек, ее голос. — Куда же ты? Сначала надо спросить: дома ли тетя Хотитджа, а потом уж идти к ней!
— Простите, бану. Я не знал… Мы приезжие, деревенские…
Парвин еще звонче засмеялась, мимоходом упрекнула:
— Ты сказал «бану»? Но разве я похожа на бану? Ни капельки. Зови меня по имени — Парвин. Мы же с тобой из одного племени пехлеванлу… Так ведь? И я знаю — кто ты и как тебя зовут. Тебя зовут Гусейнкули… Это ты меня не знаешь, а мне о тебе говорили…
— И я про вас слышал, бану! — выпалил я скороговоркой.
— О! Ты, оказывается, интересовался мною. Вот так новость! Иди сюда, Гусейнкули, садись. Тетя твоя на базаре. Скоро придет.
Я подошел ближе, однако сесть не посмел.
— Готов служить вам, бану, — робко произнес я.
— Служить? — опять засмеялась она и покачала головой. — Я в слугах не нуждаюсь. Лучше скажи, что ты обо мне слышал… — И она заглянула мне в глаза без всякого смущения, даже вызывающе. Я стоял перед нею, как на раскаленной сковороде, переминаясь с ноги на ногу. Парвин чувствовала свое превосходство, видела, что я поражен ее красотой и одеянием.
— Ай, болтают люди, что кто-то убил вашего отца, а мать зачем-то взяла и отравилась, — для чего-то сказал я…
— Кто болтает? Это — выдумки! — В главах девушки появилась тревога и сомнение, но вскоре она опять стала откровенно разглядывать меня.
— Простите, ханым… Мне некогда. Ох и ждут меня!.. Пойду домой, — не выдержал я.
Парвин как ни в чем не бывало, будто и не слушала меня, заговорила весело:
— А ты совсем не такой, как я думала. По крайней мере, со слов тети Хотитджи, ты мне казался другим. На самом деле, ты гораздо интереснее. Напрасно тетя Хотитджа жаловалась, что тебя испортила оспа…
Мне надо было повернуться и уйти. Я так и сделал бы, будь на ее месте кто-нибудь другой. Но Парвин властно и в то же время очень просто заворожила меня своей ослепительной красотой и неожиданной простотой, что я не мог двинуться с места. Должно быть с очень глупым видом я наслаждался, глядя на нее, и думал: «Зачем смеешься надо мной, ханым? Неужели так занятно потешаться над рябым? Зачем ты показываешь свое пренебрежение ко мне смехом и улыбкой? Скажи лучше, что не нравлюсь я тебе! Ты никогда не сможешь меня полюбить. И не только потому, что я некрасив. И другая пропасть разделяет нас. Ты богата, а я бедняк, каких в Боджнурде сотни и тысячи…»
— Работаешь конюхом, Гусейнкули? — спрашивает Парвин.
— Да, ханым, главным конюхом. Что вас интересует еще, спрашивайте, пожалуйста. Мне некогда. Спешу домой.
— Ой-ой!.. Гусейнкули! — слегка нахмурилась Пар-вин. — А Мансур мне сказал, что ты вежливый юноша!
— Мансуру надо верить, он может быть и прав, ханым. Но бывает так… у меня сегодня пропало настроение быть вежливым, — говорю я.
— Очень жаль. Почему же, Гусейнкули, скажи?
— Потому, что я видел, как живут богатые в Каргузаре. Теперь понял, кто я есть для них. Я голодранец на побегушках. Я — их раб. Вы тоже небедная, ханым…
— Да, я небедная, — тяжело вздохнув, согласилась Парвин. — Но разве я чем-нибудь обидела тебя, Гусейнкули? Наоборот, я давно хотела познакомиться с тобой. Мне
Мансур много говорил о тебе. Сегодня он сказал, что ты, Гусейнкули, ушел из Каргузара и хочешь найти работу, где бы тебе платили деньги. Это правда?
— Да, ханым. А что же в этом плохого. Разве я не достоин, чтобы мне платили за труд?..
— Да нет же, я не об этом. Мне хочется чтобы тебе платили, Гусейнкули. Хочешь, я тебе найду работу?
— Вы не шутите, ханым?
— Как можно шутить в таком деле.
— Ханым, если вы найдете мне работу, я всю жизнь буду молиться за вас…
Я и не заметил, как подошла тетя Хотитджа.
— Ой, тетя, добрый день! — подскочил я к ней. — Давайте-ка вашу сумку. Вы устали? Я помогу…
— Не надо, не надо, — отстранила меня тетя. — Пойдем, Гусо-джан, в комнату, сладким угощу тебя. Может быть и ты, доченька, хочешь персиков? Ух и персики я купила! Нигде больше нет таких ароматных!
— Спасибо, дорогая тетя, я побуду здесь, — тихо ответила Парвин. На лице ее горел румянец, она чего-то смущалась.
Когда мы с тетей вошли в комнату, она сказала:
— Милая девушка. О чем ты с ней разговаривал?
— Обо всем, тетечка. Вернее, я молчал, а она говорила. Так просто и сердечно со мной говорила, что я почувствовал себя таким же богатым, как она! Парвин-ханым пообещала найти мне работу.
— Она такая… Поможет.
