Гусейн-кули… Поиграйте.
— Ладно, отец…
Родители Аскера, шагая рядышком, разговаривая, направились вдоль улицы к центру города. Скоро они скрылись в вечерних сумерках. Аскер пригласил меня в комнату. Это была небогатая, но чистенькая комнатушка. У окна топчан с одеялами, небольшой комод и буфет. Сразу же мне бросилась в глаза полочка с книжками. Наверно, интересные книжки, про разбойников!
— Ты, что — боишься один оставаться? — спросил я, оглядывая комнату.
— Что ты! — усмехнулся Аскер. — Просто скучно одному. С людьми лучше. И вообще у меня в Боджнурде нет ни одного товарища. Мы же тебризцы, приехали недавно. Увидел я тебя, и захотелось познакомиться поближе. Живём-то по соседству. Сейчас я заварю кофе — приятный напиток. Ты пьешь кофе, дорогой Гусейнкули?
— Нет, ни разу не пил. Но если это напиток тебризцев, то давай, попробую.
Аскер вышел на кухню, сначала принес на тарелке персиков вперемежку с фисташками, а потом — маленькие чашечки и кофейник. Он стал разливать кофе, сосредоточенно глядя на сосок кофейника, и я в это время спросил:
— Скажи, Аскер, интересно — что за люди к вам приходят? Каждый вечер кто-нибудь приходит. Все бородатые какие-то, серьезные, интеллигентные!.. Они, наверно, ученые?
Аскер посмотрел на меня как-то недоверчиво, настороженно, будто я у него секрет выпытываю.
— О, ты прав, дорогой Гусейнкули. Они ученые… Только ты не думай ничего худого об этих бородатых. Они очень хорошие. Бедным добра хотят.
Разговор оживился, Аскер стал рассказывать о Тебризе, о всяких всячинах, какие там случаются, и я так увлекся его историями, что не заметил, как наступил рассвет. Уже засветло добрел до дому и сразу — спать. Вечером, когда хотел вновь навестить своего нового приятеля, оказалось, что их семья неожиданно уехала. Вот тебе и на! Почему? Никто на это ответить не мог. В полдень азербайджанцы тихонечко, без суеты и шума погрузили вещи на арбу и куда-то подались… А через три дня — радостная весть. Вхожу в комнату, вижу — Тарчи Абдулло с отцом на кошме сидят. Тарчи из Киштана явился. Он в шелковом халате и новых чарыках. Лицо его, с аккуратно подстриженной бородой, озарено улыбкой.
Мама кипятит чай, несет в кувшине айран, пиалы на кошму ставит. Абдулло говорит:
— Не беспокойтесь, дорогая Ширин! Я ненадолго к вам…
Мама и слушать его не хочет, только рукой машет: сиди, мол, какой может быть разговор!
— Красивая у тебя жена, Гулам, — с завистью произносит музыкант. — Но я ведь тоже не ошибся, Гулам, а? Как ты думаешь, моя возлюбленная, Якши, красива или нет, Гулам?
Абдулло не льстил отцу. Мать моя, действительно, первая красавица в племени пехлеванлу. Ее так и называли — «волшебная красавица». Стройная, чернокудрая, с тонкими бровями, маленьким прямым носом, нежно-розовыми губами и большими голубыми глазами, — она выделялась среди всех курдянок. Словно великий скульптор в тихой, спокойной обстановке и с редким вдохновлением создал красоту моей мамы.
— Я у вас, Гулам-хан, не просто так… По важному делу пришел, — продолжал говорить Абдулло. — В следующую пятницу свадьба у меня…
Отец от души радуется вместе с Абдулло, подзывает маму и говорит ей, что Тарчи собрался жениться на Якши. Мама восторженно и со слезами ахает, всплескивает руками и говорит, что лучшей невесты в Киштане не найти, желает Абдулло счастливой жизни и, конечно, богатства. Когда утихает всеобщая радость, отец пускается в философию; начинает говорить о людских грехах и счастье, о боге и ангелах и, в конце концов, приходит к неопределенному выводу: есть ли он, бог? А может, его и нет! А в это самое время по ту сторону дороги, в ветхой хижине, начал молиться бедняк Муса. До нас доносится тонкий, плаксивый голос старика. Отец смотрит на Мусу — тот стоит на веранде, обратясь лицом на юг, то и дело вскидывает вверх руки, — и вновь отца тянет на философию. Он спрашивает:
— Ты мудрец, славный Абдулло… А ну-ка, скажи мне, почему молитвы Мусы не доходят до аллаха? Почему они до сих пор не услышаны всевышним?
— Все понятно, Гулам-хан, — дружелюбно отзывается Абдулло. — На твой вопрос ответить не так уж трудно, если послушать, о чем молят аллаха люди. Вот послушан Я, например, молюсь, чтобы люди жили богаче.
— Почему ты за это молишься? — перебивает отец музыканта.
— Как почему? — удивляется он. — Если люди будут жить богаче, то они чаще будут справлять той — празднества, гулянья. А раз чаще они будут справлять празднества, то, значит, и приглашать меня будут чаще, чтобы я поиграл на таре[6]. А если они будут чаще меня приглашать то и я стану богаче, — ведь за игру мне платят. Вот поэтому, дорогой Гулам-хан, я и молю аллаха, чтобы он сделал людей богатыми. Теперь слушай дальше… Лекарь, например, просит аллаха, чтобы послал всевышний на землю побольше болезней. Чем больше больных, тем лучше у лекаря заработок. А бедняк Муса просит корку хлеба. Это я точно знаю, потому что таких большинство на земле. И вообще, если посчитать, сколько за день молитв получает аллах, то поймешь — почему он не исполняет желания своих земных рабов. Аллах давно оглох, стал бесчувственным от этих молитв, он не реагирует на них, живет- поживает себе на небе, как кастрат в гареме его величества шах-ин-шаха! Ничто его живое не соблазняет и не волнует. Кастрат невозмутимый!..
Отец заразительно хохочет, ему понравилась шутка Абдулло. А музыкант вскидывает свой тар, ударяет по струнам и начинает петь. Хорошо поет Абдулло. Ой, как задушевно и трогательно поет Абдулло. Как будто медом угощает Абдулло!.. Отец тихонько подпевает ему, мама стоит в сторонке, глаз не сводит с Тарчи. Я тоже растроган. Вспоминаю о том, как впервые отец купил мне ботинки… Этого нельзя забыть. Я сразу же надел их и пошел в школу. Не успел дойти до мектеба, а вокруг Меня уже толпилась и орала ватага. Все восхищались обновой, только Мухтар пренебрежительно хмыкнул и отвернулся. А ахунд- учитель, когда увидел, сказал:
— Это хорошо, что тебе купили обувку. Но было бы еще лучше, если б твой отец не забывал вовремя вносить плату за учебу.
Каждый месяц отец платил за меня ахунду два крана. За эту плату каждый день шесть часов умопомрачительных занятий; учеба, стоя на коленях. Я читал, изучал много книг, но содержания ни одной так и не понял. Книги были на арабском языке, и сам ахунд плохо знал, о чем шла в этих писаниях речь. Мне понятно было одно: надо стать безропотным рабом и безвольным слугой аллаха. За пять лет учебы я постиг глубину религии и был убежден, что судьба человека от рождения до смерти, богатство и бедность — все это заранее определено аллахом. Я считал себя счастливым, что отношусь к беднякам. Ведь ахунд беспрестанно твердил: кого аллах любит на этом свете, того лишает богатства. Зато на том свете неимущий будет блаженствовать в раю, где цветочки, соловьи, вечная жизнь и радость. Ешь, пей и не работай. Этот любимый разговор ахунда часто наводил меня на размышления. Подумал я об этом и в тот день. Мне стало не по себе: Неужели на том свете мне придется попасть в ад за то, что у меня есть новые красивые ботинки?!» Я почувствовал, как у меня зажгло подошвы ног, будто я коснулся ими пола преисподней.
Помню, ахунд приказал нам, как обычно, стать на колени, сам сел. подобрав под себя ноги, начал листать толстую книгу — коран, отыскивая нужную для занятий суру[7]. Язык ахунда между тем сам собой шевелился, изо рта машинально вылетали слова:
— Так, так… Кого аллах любит на этом свете, того лишает богатства…
Я не вытерпел: спросил, не переставая думать о своих новых ботинках:
— Значит, кому аллах дал богатство на этом свете, того бог не любит и тот на том свете попадет в ад?
— Разумеется, — ответил ахунд.
Ответ не понравился не только мне, но и сыну богача Хаджи Исмаила — Саттару. Лицо его побледнело, затем покраснело, видно было, что Саттар не на шутку перепугался. Он заискивающе посмотрел в глаза ахунду, дрогнувшим голосом произнес:
— Мы же не просили аллаха, чтобы он сделал нас богатыми. Зачем нам богатство? Зачем нам на том свете ад?
— Могучий аллах, когда творил мир, ещё тогда определил, кому богатство, а кому бедность. Так уж устроен мир. Иначе аллах не мог бы испытать людей в преданности, — спокойно ответил ахунд,
