вот вернулся цел и невредим. Однако вскоре торжество превратилось в траур. Волей-неволей мне пришлось рассказать о трагедии Абдулло. Ей богу, когда умерли мои братишки, мать так громко не плакала, как сейчас. Отец ходил по комнате со стиснутыми зубами, и глаза его горели страшной ненавистью. Наконец- он не вытерпел, обрушил свой гнев на бога:
— Эй ты, хадее бе дадегар![15] Как же ты жесток! Зачем ты так издеваешься, палач и убийца?! Ты-то и есть преступник перед человечеством! — Потом отец как-то сразу сник и промолвил упавшим голосом: — У нужды ноги скорые, бедный человек никуда от нее не уйдет.
Раньше на эту старую курдскую поговорку я не обращал внимания. Она не рождала во мне никаких мыслей. Сегодня я впервые понял ее глубокий смысл. «Неужели, так и не сделают бедняки свою жизнь счастливой? Неужели, сколько бы не работали, чем бы не жертвовали, у бедняков один конец, нищета и смерть? От голода бежал Абдулло из Киштана, но гончая сука-нужда догнала его в Ширване. Почему же все так несправедливо в мире? Почему я подобно вьючной лошади бегаю через горы с тяжелой сумкой, а какой-то боджнурдский чиновник целыми днями играет в карты: выигрывает и проигрывает за один присест столько, что мне хватило бы этих денег на целый год?»
Чем больше думаю я об этом, тем больше запутываюсь в противоречиях окружающего меня мира, глубже сознаю свое бессилие.
— Гусо-джан, у тебя же не было денег… Как ты помог Торчи Абдулло?
— Я получил их за хорошую весть, мама, от инженера завода Микиртыча!
— Что же за весть ты ему сообщил?
— В России свергнут шах! Теперь там хозяин в стране народ. Такие же бедняки, как мы. Вот об этом я и сказал ему. А сам узнал из газеты «Бахар».
— Дай бог, чтобы каждый день свергали по одному шаху, — говорит мать. — Тогда бы ты каждый день приносил, по пять туманов, и мы неплохо жил» бы…
— Мама, а что нового в городе?
— Не знаю, сынок. Говорят, в Миянабаде пастухи Ходоу и Аллаверды давят богатых пиявок, а с бедняков никаких налогов не берут. У нас здесь богачи бесятся, а бедняки, как мы, радуются, ждут, может быть Ходоу приедет и сюда. Вот пришел бы! Сейчас, говорят, оба брата заняты. Рыскают они со своими всадниками по горам и забирают награбленное богатство купцов, помещиков… Говорят, на Ходоу много раз жаловались в Мешхед и Тегеран, но ему — ничего. У него, слух идет, в столице есть заступник сильный: не то друг, не то родственник. А другие болтают, будто сам шах разрешил Ходоу-сердару, чтобы тот выворачивал мешки у бояр и купцов, потому что богачи долгое время не вносят налоги в шахскую казну. Теперь Ходоу и Аллаверды даже называют не просто разбойниками, а государственными разбойниками… Ишь, честь какая! Вот такие новости, Гусо-джан. — Мать помолчала и добавила; — Вчера приходила тетя Хотитджа, велела тебе зайти. Она ждет…
Быстренько собираюсь к тете. Надеваю свой праздничный костюм. Как-никак, а я уже взрослый парень, и появляться перед девушкой в чем попало стыдно. В разглаженном костюме у меня и походка совсем иная, медленная и степенная.
Тетушка оказалась дома, и я, как обычно, осыпаю ее шутками-прибаутками, потому что люблю ее настоящей родственной любовью.
— Здравствуй, тетя-джанечка! Ты помолодела, стала еще выше ростом и красивей!
Тетя Хотитджа злится, а меня это веселит еще больше. Я хохочу. Тетя отмахивается обеими руками.
— Ну, хватит, хватит тебе баловаться! Почему так долго не заходил? Спрашивает тебя каждый день… Мучаешь бедняжку.
Я сразу становлюсь серьезным. Меня давно одолевают сомнения, но только сегодня я высказываю их.
— Тетя Хотитджа, вы никогда не задумывались над тем, что мне уже восемнадцать лет? И что Парвин уже настоящая барышня? Она очень просто и доверчиво ко мне относится… Я боюсь, люди могут подумать… пойдет нехороший разговор… Шу-шу… А это для меня равносильно смерти… Мне она — не пара. Парвин богата, а я…
— Не говори глупостей, Гусо! — строго, даже сердито обрывает меня тетя Хотитджа. — Ты просто боишься девушек, как черт ладана. Ты самого себя боишься, не только женщину… Как мулла! Надо же, наконец, быть настоящим мужчиной!
— Нет, дорогая тетушка! Я не трус и с муллой вы напрасно меня сравниваете. Я люблю ее больше себя, но поймите…
Разговор наш прервала Парвин. Она неожиданно вошла в комнату, и мы споткнулись на полуслове. Произошла небольшая заминка.
— Здравствуй, Парвин! — Я смутился, наверное, Парвин слышала наш разговор.
— Здравствуй, мой Гус! — засмеялась Парвин и потянула меня за руку. Я понял, ничего она не слышала, и сразу ободрился.
Мы, как обычно, пошли в сад и сели на скамейке под яблоней.
— Ну, рассказывай про Ширван, — попросила она.
Мне хотелось ей рассказать о чем-нибудь хорошем, хотелось поразить ее воображение красотами, но Ширван опять вставал в моих глазах мрачным видением: скучные серые дома, грязные улицы, шум, галдеж, и Абдулло и болячках… Я рассказал все, как было.
— Неужели он умер? — печально и в то же время гневно спросила Парвин.
— Боюсь, что да…
Как ни старался я потом развеселить ее и поднять свое настроение, ничего из этого не получилось. Простились мы вяло, лучше бы не было вовсе такой встречи.
Утром я вновь отправился в свое «кругосветное путешествие». Гей, дороги и горы!..
Если бы подсчитать, сколько километров я прошел за время работы почтальоном, то, наверное, веревкой такой длины можно бы обвязать шар земной!.. Бегаю за своим счастьем, а где оно? Правда мои гонки за счастьем пока не приносили мне горечи, но это до первого похода в Ширван. Я всегда чувствовал себя самоуверенным, пока не встретился с этим мрачным городом. Теперь же во мне зародилась тоска и злоба.
Почти всю дорогу я думал об участи Абдулло. Выжил он или добрый старик уже схоронил его? Я тешил себя надеждой, что бахши Абдулло жив. У него неплохо работало сердце, и дышал он с охотой… Он молод! Справится с болезнью Абдулло. За эти шесть дней, пока я в дороге, он наверное поправился и может ходить. Я передам ему привет от его жены Якши, а потом поведу с собой к Ходоу-сердару, пусть возьмет в свое войско.
Незаметно я подошел к Киштану. Оглядывая село с горы, я думал: «Сейчас зайду к Якши, расскажу ей все о ее муже…» Но тотчас прогнал эту глупую мысль. Она не вытерпит, сразу рванется в Ширван, всю дорогу будет плакать. Нет, лучше я сделаю так: приведу его домой, если жив, а нет — на обратном пути скажу об этом Якши.
Спускаясь с горы я встретился с киштанским пастухом-сказочником.
— Здравствуйте, дорогой апо! Как ваша жизнь? Не нападают ли волки?
— Ай, дорогой сынок, с тех пор как не стало полков и арке никто пока не тревожит. А что касается четвероногих волков, с ними вполне справляется мой пес.
— Да, летит жизнь, — говорю я. — Даже сесть и поговорить некогда. Давно я ваших сказок не слышал…
— А вот послушай, — с готовностью отзывается пастух. — Про всемирный потоп Нуха есть небольшой слушок… Умер во время потопа один грешник, летает между раем и адом, ждет суда. Вот, наконец, являются божьи судьи, посоветовались н выносят приговор грешнику: «ад!». Можешь, говорят ему, перед тем как сгореть, высказать свое последнее желание. Грешник взмолился: «Боже, ты велик! Ты могуч! Сделай меня таким великаном, чтобы тело мое заслонило весь ад и никто бы туда больше не поместился!» Вот это должно быть солнцем души каждого человека, сынок!
— Спасибо, отец, за умную сказку. Пойду…
— Шагай с богом, мой ягненок!
Заночевал я в Миянабаде, а на рассвете двинулся дальше. В полдень миновал село Солхи, затем
