— Ну, как, Гусейнкули, не думаешь бросить свою почтовую сумку? Не надоела?
— А ты, Рамо, уже записался?
— А чего ждать. Конь у меня есть… — гордо говорит Рамо. — Правда ему лет семь, но еще легок на ходу. Давай, Гусо, доставай себе коня, пойдем вместе. Веселее будет!
— Э, Рамо… Это же моя заветная мечта — стать воином. Ладно, пойду, не буду тебя задерживать, — сказал я, чувствуя, что меня душат слезы.
Махнул рукой и вышел на улицу: не хотелось больше слышать счастливые голоса добровольцев. Шел я, опустив голову, ни на кого не глядя, и думал: какие все-таки счастливые те парни, у кого в хозяйстве есть конь. Рамо тоже из удачливой породы… У меня стало муторио на душе! Я побрел к Мансуру, в кузницу. Она стояла в конце «базарэ-Горган», на окраине. Застал в кузнице Мансура и его друга Аббаса. Они закончили работу и умывались из большой деревянной бочки, что стояла позади кузницы.
— А, Гусо! — весело вскрикнул Мансур, увидев меня. — Что это у тебя такая злая рожа?
Я ничего не ответил, поздоровался за руку с братом и Аббасом и только потом стал им рассказывать о наборе в армию. Оба они, оказывается, уже знали об этом, причем Мансур отнесся к этому известию хладнокровно, с насмешкой. Он до глубины души ненавидел военщину. Аббас — натура мятежная. Он уже побывал у военного начальника, записался. От этого известия мне стало еще грустнее. Выходит, почти у всех есть свои кони, только у меня нет.
— Давай, Гусейнкули, пойдем со мной тоже! — предложил Аббас. — Вместе будем охранять родину от подлюг-англичан и всяких сердаров. Армия-то наша, курдская! Вся будет состоять из бедного люда. Понял? Пойдем — не прогадаешь.
— Пошел бы, дорогой Аббас, да коня у меня нет…
— Ерунда, коня найдем, — сказал он так, будто речь шла об иголке. — Коня я могу одолжить, потом рассчитаемся. Будешь богатым — постепенно отдашь…
— Откуда же у тебя конь, Аббас? — спрашиваю с недоверием.
— Ай, какая разница? — он подморгнул Мансуру. — Вон Мансур знает, что по происхождению я из рода знатного бека. Богаче меня в Боджнурде только один человек — хан Моаззез. Понял?
— Понял, дорогой Аббас.
— Тогда пойдем, вручу тебе коня. Только не говори, что у меня взял. Скажи, что у купца одного по дороге купил.
— Ясно, дорогой Аббас.
— Пошли!
Спустя полчаса мы стояли в бедном дворе, где жил Аббас со своими стариками— отцом и матерью. Аббас вывел из сарая молодого скакуна.
— На. держи. Седло, правда, старенькое, но ничего — на седло, думаю, найдешь денег. Езжай домой, потом приходи. Обо всем договоримся.
С какой гордостью я ввел коня во двор, где мы жили. И какую неописуемую радость вызвал скакун у моих сестренок. Но мать немного растерялась. Конечно, она первым делом прикинула, где я взял столько денег на коня. О деньгах, однако ж, она сразу не спросила.
— Вай, сыночек! — мама всплеснула руками. — Ты же отправился пешком в Садрабад, а вернулся на коне..
Пока сестренки обнимали за шею скакуна, гладили его, я рассказал, каким образом стал хозяином этого красавца…
Вечером, когда отец вернулся с работы, мать обо всем рассказала ему еще во дворе. Он вошел в комнату, стиснул меня в объятиях и впервые, не то шутя, не то серьезно, возвел руки, взмолился:
— О аллах, спасибо тебе, что иногда и о нас ты не забываешь!
Жизнь меняла свое русло. На следующий день я подыскал на свое место одного подходящего паренька и вручил ему сумку почтальона. В тот же день я был зачислен а курдскую добровольческую армию — «Курдлеви».
…Погасло солнце, и сразу же загорелись звезды, будто они только и ждали, когда уйдет солнце.
Издавна враждуют солнце и звезды, поэтому, никогда не бывают вместе на небе. Солнце слишком ревнивое и гордое, как дочь падишаха. Об этом даже есть легенда у курдов. Кто в нее верит, кто нет, но я был свидетелем истинного удивительного события.
Тогда я еще был маленьким и охранял с пастухом стадо на холме. Наступило время доить овец. Пастух погнал отару к ручью и в это время солнце исчезло, в небе засияли звезды. Мы с пастухом перепугались, бросили своих овец и побежали в родное село Киштан. Там тоже переполох. Люди мечутся, ахают, кричат, прячутся в ужасе кто куда. Только один мулла не растерялся, орет на все село:
— Эй, вы, люди Киштана! Чего же вы стоите, чего же вы прячетесь! Змей-великан проглотил солнце. Спасайте быстрее солнце, кто чем может!
И началось! Кто кастрюли с молоком на землю бросает, кто горшки разбивает, только черепки в разные стороны летяг. Иные барабанят палками по тазам, иные кричат по-волчьи… Изгоняют змея, напугать хотят, чтобы солнце отпустил, выплюнул из брюха. И мулла добился своего; выпустил змей солнце на волю. Потом мулле люди такие подарки несли во имя аллаха, ни один мулла так много еще не получал!
Позже я узнал, что никакого змея не было, никто не глотал солнца. Просто было солнечное затмение. Но многие в Киштане так и поверили мулле. Темные люди.
Об этом случае я вспомнил в ночь, перед выездом в армию «Курдлеви». Я не спал, смотрел на звезды и много думал. Ведь предо мной лежала большая дорога, манящая и таинственная! Что ждет меня впереди? Радости или огорчения? Удачи или падения? Отец когда-то говорил: «У счастья нет границ!» Пусть будут слова его пророческими. Сейчас он спит богатырским сном, ему чужды мои мечты, надежды и сомнения.
Мать не спит. Не спрашивайте, почему она не спит! Разве мать может уснуть перед расставанием с родным сыном?! На сердце у нее тревога и радость. Она тревожится за мою судьбу и радуется, что я буду зарабатывать в четыре раз больше, чем раньше. Это такая сумма, что если продать все наше домашнее хозяйство, и то не выручишь двадцати трех туманов!
Ох, мама, какая же ты хорошая у меня! Ты родила меня, ты вскормила меня своим молоком! Ты поставила меня на ноги! Клянусь, я никогда не забуду тебя, не оставлю тебя в беде, не допущу, чтобы ты страдала от холода и голода! Вот увидишь, мама, я приеду к тебе командиром, со своими храбрыми джигитами-воинами! Ты выйдешь встретить меня за город. А я увижу тебя и скажу своим: «Внимание, ребята, идет моя мама! Эскадрон, смирно! Мама, рапортую тебе, бойцы эскадрона готовы, не щадя своих сил и жизни, служить тебе и народу!» Ты улыбнешься, скажешь: «Вольно, молодцы мои, сыновья!» А я тебе: «Теперь посмотри — какому искусству мы научены!» И вот мы несемся мимо тебя с оголенными саблями, пыль из-под копыт взлетает и расплывается в голубом небе. Ох, красота!
С воспаленным от таких мыслей умом я переворачивался с боку на бок. Не успел я дорисовать картину встречи с матерью, как предо мной всплыло нежное красивое лицо Парвин… Ох, как ты нужна сейчас мне, Парвин! Моя мечта и надежда!..
Но как же быть с ней? Ведь я уеду, а она останется здесь? Мы не будем видеться, встречаться… У меня сжалось сердце. Стало неприятно и тоскливо, будто я стал круглой сиротой. Почему-то мне казалось, что с Парвин расстаюсь навсегда. Время сотрет ее любовь ко мне, прояснится ее детский ум: поймет, что я ей не пара, найдет себе богатого, образованного человека. Я думал о Лачине и Кагеле, которых презирал. Я боялся за Парвин, что она пойдет на уступки и в конце концов этот негодяй, родственник Моаззеза, заставит ее отдаться… А если не уступит Парвин по своей воле, то ее насильно выдадут замуж за него. У меня опускались руки. Как бороться за Парвин, если я был уверен — не для меня расцвел этот цветок.
Захлопали крыльями, загорланили петухи. Один, другой. Поднялась с постели мать и толкнула отца. Он вскочил. Ему рано на работу. Бесшумно и быстро отец собрался и ушел. Мать принялась за утренний намаз. Я тоже поднялся. Где там снова заснуть. За завтраком я сказал матери:
— Мне надо пойти проститься с тетей Хотитджей.
— А с Парвин-ханым? — улыбнулась мать.
— Тоже… конечно!..
