Мама хотела что-то сказать еще, но посмотрела на моих сестер и махнула рукой:
— Ладно, потом…
Когда все вышли из-за стола и занялись своими делами, мать подозвала меня.
— Присядь, Гусо. Что-то хочу тебе сказать. Слушай. Ты уже давно не мальчик. Знаешь ли ты, что Парвин тебя любит?
— Знаю, мама.
— Парвин — первая красавица в Боджнурде, — задумчиво произнесла мать. — Много богатых люден сватают ее, но она всех отвергает, не соглашается. Она не хочет оставлять родной дом, где когда-то жили ее родители. Потому-то и хочет, чтобы ты стал ее надежным спутником в жизни, и — чтобы вы жили с ней там, где она родилась, там. где она живет сейчас. Об этом больше меня знает тетя Хотитджа. Я передаю ее мысли. Если женишься на Парвин — большое счастье будет для тебя, — мать помолчала. — А она сама тебе ничего не говорила?
— Говорила, — не очень откровенничаю я. — Переходи, говорит, ко мне… Голубей будешь кормить, за цветочками ухаживать…
— Ох, ты, ягненок мой! — смеется и сердится мать. — Она же девушка! Она не скажет: «Эй, детина, женись на мне!» Не бывает такого у женщин. Это неприлично. Стесняется тебя Парвин. Она умрет от любви, но не признается первой, что любит!
— Мама, я знаю, — она настоящая курдянка. Достойная девушка. Но Парвин очень простодушна, наивна и пока не понимает, как ей будет потом плохо со мной. Я не хочу, чтоб в тех верхах, где бедных считают низкой породой, осуждали бы ее за то, что она вышла замуж за бедняка. А я как вытерплю, когда услышу: «Ах, бану Парвин, с кем ты породнилась? Не нашла себе человека что ли?!»
Своими горестями и сомнениями я основательно тронул маму. Она стала бледной, в ее глазах отразилась растерянность. Видно, мать до сих пор мало задумывалась над своим происхождением, над своим положением в обществе: богатый роднится с богатым, бедняк с бедняком. Сейчас она все поняла особенно обостренно. Скорбно кивнула, из груди вырвался тяжелый вздох.
— Пойду, попрощаюсь, — без всякой радости сказал я.
Мать не произнесла ни слова. Она уставилась в пол, словно стыдилась на Меня взглянуть.
Никогда я не испытывал такой боли в сердце, как сейчас, после маминых слов: «…Парвин тебя любит». Лучше б она не говорила мне об этом. Я должен вырвать эту любовь из сердца! Вырвать, как бы ни было мне больно.
Я иду к ней, к своей любви, к милой Парвин. Как мучительно, что сейчас я с ней прощусь…
Я остановился, не могу сообразить, куда я забрел, Незнакомая улица, незнакомые дома и заборы. В глазах у меня туман, и ноги идти отказываются. Никогда раньше я не был таким рабом своего сердца, но сейчас веления сердца были сильнее рассудка. Мне становится стыдно за себя, я смотрю по сторонам, не следит ли кто за моим странным поведением? Я злюсь и в злобе настраиваю мысли так, как велит им работать жизнь, черная несправедливость жизни: «Эй, ты, пастух! Раб ничтожный! Почтальон — парень на побегушках! Открой глаза, взгляни на окружающий тебя мир! Взвесь все и впредь протягивай ноги по длине своего одеяла! Не лезь туда, куда не следует лезть! Будь мужчиной, будь самостоятельным человеком!»
В отчаянии выхожу на улицу, где живет тетя. Медленно, обреченно вхожу в ее дом.
— Здравствуйте, тетя Хотитджа! — голос мой звучит наигранно громко. На душе у меня пасмурно, душат слезы, но я стараюсь все это скрыть: не дай бог, если заметит мою слабость тетя! Провалюсь от стыда. — Ну вот, тетушка-джанечка, пришел проститься с вами, — продолжаю я в том же бодром духе. — Коня достал, в армию записался. Теперь вот приказ — немедленно надо ехать в Кучан. Военная служба.
— Ах, Гусейнкули, мы об этом уже знаем: и я, и Парвин-ханым! — сокрушенно говорит тетя. — Ты ее расстроил. Она заболела, как только узнала, что ты уезжаешь. Как она тебя любит, как любит! Не хочет Парвин, чтобы ты был далеко от нее.
— Да разве я далеко уезжаю? — продолжаю притворяться я. — Военная служба — это же школа. Чтобы стать верным слугой Парвин-ханым надо изучить военную науку. Прощайте, тетя Хотитджа… Кажется, я не сумел до конца довести свою роль. К горлу подкатил горячий удушливый комок, еще мгновение и я всхлипну.
— Подожди, куда же ты? — испугалась тетя. — А Парвин? Сейчас позову! — Тетя выбежала и быстро вернулась. — Иди… в саду…
Парвин сидела на скамейке, с опущенной головой. Увидев меня она встрепенулась, щеки у нее залились румянцем, а на уста набежала скорбная улыбка.
— Здравствуй, моя синичка. Ты нездорова?
— Пустяки. Взгрустнула…
— Я зашел проститься. Уезжаю в Кучан.
Парвин ничего не ответила. Я понимал, что она обижена на меня. Ведь я даже не предупредил ее, что хочу стать военным, не посчитался с ней. А может, она думала о другом? Может, в голове у нее метались те же мысли, которые не дают покоя и мне? Возможно Парвин уже поняла, что я ей не пара и хочет раз и навсегда покончить всякие взаимоотношения со мной?
— Ты почему молчишь? Скажи что-нибудь.
Парвин тяжело вздохнула. Я посмотрел сбоку и увидел на глазах Парвин слезы. Мне стало жаль ее.
— Не надо плакать, — сказал я как можно ласковее, хотя в груди у меня закипела обида. — Тебе тяжело оставлять свой дом. Ты в нем родилась. В нем жили твои родители. Я все понимаю. Но разве можно мерить одной ценой каменные стены и живого человека?!
— О чем ты говоришь? — не понимающе спросила Парвин. — О каких стенах, о каком человеке?
— Я все знаю, Парвин-ханым. Ты хочешь, чтобы я на тебе женился и перешел к тебе жить. Тогда ты никуда не уйдешь из своего дома и сохранишь все свое богатство.
— Как ты смеешь! — Парвин гневно встала, пальцы ее рук сжались в кулачки, губы задрожали, и по щекам хлынули слезы. В следующее мгновение она повернулась и побежала в глубину сада. Побежала так быстро, что я не успел и опомниться, как потерял ее из виду. Я даже не ругал себя за глупость, не мог. У меня было такое состояние, будто я вонзил себе в сердце нож и сейчас умру. Я задыхался. Все это длилось несколько мгновений, затем по телу моему будто пронесся огонь. Я потоптался на месте и бросился догонять Парвин.
Побежал. Нашел. Она стояла прислонившись к яблоне, плакала навзрыд. Я обнял ее за плечи. Порывистым движением Парвин скинула с плеч мои руки, повернулась.
— Как ты можешь такое думать?
_ Прости меня… Я — глупый осел, больше я никто…
— Богатство, — пренебрежительно хмыкнула Парвин. — . Я никогда даже не думала об этом. Если б ты сказал — «идем ко мне», я бы не задумавшись пошла… Доверилась бы…
— Прости, прости…
Парвин, казалось, выплакала всю свою боль. Глаза у нее стали сухими, даже горячими, в них отражался нездоровый блеск. Она стала вялой и неразговорчивой, словно перенесла тяжелую болезнь и еще не успела как следует поправиться. Мы вошли во двор. В дом заходить я не стал, боялся, как бы о нашей ссоре не догадалась тетя. Когда я направился к калитке, Парвин остановила и попросила подождать. Вскоре она вернулась с маленьким свертком, вложила его в, мои руки.
— Не разворачивай! — стыдливо допросила она. — Дома посмотришь.
Я комкал сверток в руках и не знал, что мне делать дальше. Какая-то властная сила не отпускала меня отсюда, я что-то должен был сделать важное, прежде чем шагнуть за калитку. Мельком взглянул в глаза девушки и понял: она ждет от меня это важное. Меня вдруг что-то толкнуло изнутри. Я шагнул к ней, рванулся и крепко обнял ее. Целовал без памяти, бешено до боли…
Потом, как во сие, брел по улицам, и в душе у меня звучала песня. Я улыбался, мурлыкал что-то, не замечая, что прохожие смотрят на меня изумленно.
Дома я тотчас развернул сверток и увидел голубой шелковый лоскуточек. Это был платок. Разглядывая его, я заметил в уголке надпись, вышитую яркими нитками: «Моему любимому… от Парвин». Я
