поле боя всю армию, больше шах не бросает войска против курдов. А сам Хакими от командования отстранен.
— Кто же занял его место?
— Какой-то Махмуд хан Новзари. Но какой от него толк. Тоже по зубам получит, если сунется!
— А сипаев много под Гиляном?
— Кто знает? Говорят, что от села Хосар до Гилянских ворот сплошь стоят военные палатки.
— А что слышно насчет Фараджолла хана? Куда он делся?
— Вот уже десять дней, как он болеет, — со смехом отвечает Широ. — Повстанцы послали ему письмо, в котором написали; «Ты торгуешь своей совестью н честью, ты продался врагам народа! Но можешь быть уверен, что за все свои проделки ты скоро получишь от нас пулю в лоб, а не деньги от англичан…» Говорят, после этого письма он ни разу не выходил из дома. На болезнь ссылается. Какая там болезнь! Страх его валит с ног.
Мы посмеялись. Сын хозяйки стал рассказывать дальше:
— Вообще, у англичан паника. Ходоу-сердар им опомниться не дает. Ночью, говорят, особенно ловко действуют отряды Абдулали и Гулам-Реза… На днях приехал под Гилян сам губернатор Кавам-эс-Салтане, посмотрел, что творится и — назад, в Мешхед! Сейчас они там совещаются, думают как бы разбить курдских повстанцев.
— Дорогой Широ, а какой путь удобнее до Гиляна? — спрашиваю я.
— Что я могу сказать? На англичан везде можно напороться. Не надо идти через гору Басхана. Лучше ехать в сторону Спияна, потом через Джадж. В эти места англичане еще не заходили…
Было двенадцать ночи. Мы поблагодарили тетю Зохру и ее сына Широ за угощение. Попрощавшись, направились в сад, где ожидали нас друзья. Все, кроме Рамо, спали. Он дежурил. Поговорив немного, мы отыскали себе местечко поудобнее и тоже легли.
Хорошо отдыхать после долгого, утомительного пути в цветущем саду, где нет казармы, иностранного капитана, где воздух не заражен пороховым дымом… Над нами искрятся яркие звезды, шепчутся листья деревьев. Веет ночной ветерок, несет прохладу и ароматный запах цветов.
Я неподвижно пролежал часов до четырех, положив голову на седло, и даже не закрыл глаза. И вот, сотни петушиных голосов зазвенели над селом. Огласили окрестность. И вдруг все разом замолкли, будто кто-то им скомандовал замолчать. Мы встревожились, но зря. Все было спокойно. До прихода муэдзина мы сели в седла, покинули, сад мечети и двинулись дальше, к Гиляну. Ехали по широкой долине, иссеченной оврагами и вымоинами небольших речушек. С обеих сторон, ограждая долину, возвышались горные хребты. В низине шумно бурлила Сумара — курдская река. Я ехал по самому берегу, бодро посвистывал, чувствуя, как отлетали от меня и друзей все страхи и горести. Мы были в родных местах, хотя до Киштана оставалось еще более десяти фарсахов. О скорой встрече с родной землей радостно твердила буйная говорливая река. Милая Сумара, ведь мы с тобой с детства знакомы! Она проходит через весь Курдистан, омывая скалы и камни, поит поля курдов, наполняет их бурдюки и ведра. Сколько раз я купался в родной Сумаре, когда усталый, весь в пыли нес свою почтальонскую сумку из Боджнурда в Миянабад. Сколько воды выпил из нее! А теперь я еду защищать эту реку, чтобы не опоганили ее руки и рты колонизаторов. чтобы не мутили ее вражеские лошади.
В полдень мы резко изменили маршрут, повернули на север. Километрах в десяти маячили две горные вершины. Это и были Спиян и Джадж. Подъехали ближе. Аббас предложил осмотреть ущелье, по которому нам предстояло пройти. Вперед выслали двух солдат. Скоро они вернулись. Горный коридор был свободен.
Через час поднялись на гору Джадж. Я показываю друзьям свой родной Киштан. Его хорошо видно. Рассказываю о своих детских играх и приключениях. Сердце мое рвется птицей!.. Хочется ринуться с горы, заехать хотя бы на час к землякам. Но время… время. Надо ехать дальше и, чем быстрее, тем лучше.
Попутно встречаем село Солхи. Это то самое село, где увидев иа моей фуражке значок с изображением льва и солнца, старики и старухи сочли меня за тегеранского принца, а девушки стали заигрывать со мной. Помню, тогда они пели мне вслед шутливые задорные песни, а я стыдился смотреть, потому что был еще очень молод. На этот раз нас никто не встречает. Появился только старик. Он вышел с корявой клюкой из глинобитной хижины, невесело посмотрел на нас.
— Апо-джан! — обратился я к нему. — Где же ваши ребята и девушки? Почему никого не видно?
Старик мотнул головой, хмуро отвечает:
— Вон, посмотри! — он показывает рукой в сторону кладбища. — Там наша молодежь. Крепким сном спит. Никто больше не разбудит. А кто не уснул, те вон там! — он показывает на дорогу в Гилян. — Кто жив, тот в окопах. Других дорог у нас не осталось!..
— Апо-джан, значит, все они, — я показываю в сторону кладбища, — юноши и девушки умерли?
— Нет, не умерли… Кто отдает жизнь за народ, тот навсегда остается жить… Они спят… Отдыхают после боя. Пусть отдохнут. Пусть…
Старик еще раз хмуро взглянул на нас и ушел. Мы посмотрели ему вслед, тронули коней и поскакали на перевал. На высотке остановились как вкопанные. Перед нами простиралась широкая гилянская долина, и на ней стояла крепость, оплот свободолюбивых курдов. Вот он — наш оазис свободы!
День солнечный. Яркие лучи слепят глаза. Дует ветер, и… где-то стрекочет пулемет. Частую дробь на мгновенье прерывает гул артиллерийского орудия. Слева от нас раздался людской крик, затем — ржание лошадей… Мы прислушались. Коней пустили влево, объезжая громады скал, между которыми извивалась тропинка. Двинулись над пропастью. Пришлось с лошадей слезть, вести их в поводу. Только обогнули выступ скалы, как неожиданно донеслось:
— Стой, руки вверх!.. Кто такие? Откуда?
Несколько человек с маузерами подошли к нам, бесцеремонно разглядывая наши лица, коней, оружие.
— Свои! — спокойно ответил я. — Мы оттуда, откуда Мирза-Мамед…
— Что, разве мы не похожи на курдов? — улыбнулся Ахмед.
— А как вас зовут?
Пришлось каждому назвать свое имя.
— Борден! Ов е мана![22] — донесся от костра голос.
Нас пропустили. Мы подошли к костру. Завязался разговор. Вскоре бойцы сторожевого отряда уже приглашали нас отведать с ними печеную картошку, а командир, усатый миянабадец, торжественно преподнес три горячих, только что испеченных лепешки. Мы отказались, сославшись на сытость, и в свою очередь выложили из мешка все наши продукты, что дала в дорогу тетя Зохра. После обеда усатый вызвался нас проводить в штаб.
Продвигались осторожно, перепрыгивая через окопы. Шли мимо землянок, огибали скалы, с которых слышались голоса курдов. Боже мой, наконец-то предо мной все земляки: миянабадцы, киштанцы, боджнурдцы! Сердце замирало от радости. Сейчас я встречу Арефа, Ходоу-сердара, Мирза Мамеда и, конечно, Мухтара — друга детства. И Мансур — мой двоюродный брат здесь!
Из-за огромной кучи хвороста выходят несколько человек с винтовками. Я еще не успел разглядеть, есть ли среди них знакомые, как Аббас выкрикнул:
— Бай-бо! Шамо! Здравствуй!
Мы останавливаемся, смотрим, как Аббас и Шамо, неуклюже обхватив друг друга, обмениваются тумаками «привета…» Затем Аббас отталкивает Шамо, тянет за руку Ахмеда.
— А этого узнаешь, Шамо?
Шамо быстро подходит к Ахмеду, крепко обнимает его.
— Как с патронами, Шамо? — спрашивает Ахмед. — Благополучно добрались?
— Ха, все здорово получилось!.. Твоими патронами и гранатами уничтожены сотни англичан. Много врагов полегло. — весело отвечает Шамо. Помолчав, спрашивает: — Как отец там мой?
— Можешь не беспокоиться!
Идем дальше. Почти на каждом шагу знакомые. Здороваемся, но не останавливаемся, иначе до штаба не дойдёшь и к вечеру. У первых домов селения нас вновь остановили. Спрашивают, кто такие, откуда? Слышу из комнаты знакомый голос, но кто говорит — не вижу. Ахмед шепчет:
— Гусо, по-моему, там Мирза-Мамед!
