оправленного в золотую раму. За Елизавету — кольцо с изумрудами, напоминавшими виноградную гроздь (через семьдесят лет потерянное Ниной в бамбуковых зарослях). Старшая дочь родилась за два года до окончания девятнадцатого века, средняя стала ровесницей нового, двадцатого, с которым связывали столько надежд, а младшая родилась еще через два года.
Девочки подрастали и поступали в женскую гимназию. Иешуа отметил четвертьвековой юбилей службы на фабрике Маршака, где его на русский манер величали Евсеем. Товарищи по цеху подарили ему памятный знак: на перламутровом поле крошечные ювелирные инструменты, а по краю надпись: «Евсею Гольдману от товарищей». Сося хлопотала с утра до ночи. Жизнь в доме на тихой тенистой улице, выложенной булыжной мостовой, была счастливой и спокойной, пока по Подолу не стали прокатываться волны погромов.
Буйная пьяная толпа шла от дома к дому, била стекла, выволакивала на улицы нехитрый скарб, и долго после того как, растратив хмельную удаль, отступала, по улицам летал пух от перин и подушек, а под ногами трещали стекла. Но до Боричева Тока, охраняемого Андреевской церковью, погромщики не доходили. Они ограничивались улицами и переулками, лежавшими вдоль Днепра, в самой низине.
Тысячи евреев, спасаясь от погромной стихии, бежали в Америку. Многовековой опыт гонений не прибавлял надежды и оптимизма.
Иешуа решил, что они не поедут. Обречь жену и детей на скитания, неизвестность и неопределенность он не мог, как не мог оторвать от сердца родной город, улицу, дом, товарищей- мастеровых; не мог разорвать тысячи невидимых нитей, связавших его с этой несчастной любимой страной.
Они остались, как остались и многие другие.
После революции погромы прекратились. Зато наступили голод, холод, безденежье и страх. Мастерство Иешуа стало никому не нужным. Ему пришлось браться за любую подвернувшуюся работу. Тут- то и пригодилось умение Соси экономить на каждой мелочи. Семья откровенно не голодала и ценой невероятных усилий стремилась поддерживать прежний уклад. Паркет все так же натирали, окна мыли, на стол стелили накрахмаленную белую скатерть. Сося понимала, что стоит только опустить руки, и все пойдет прахом. А этого она допустить не могла.
Весной девятнадцатого года Лиза готовилась к выпускным экзаменам. Старшие девочки к тому времени уже успели получить аттестаты и работали служащими: Берта — машинисткой, а Ревекка — бухгалтером. Ходили слухи о том, что гимназию вот-вот закроют, как учреждение, чуждое классовой борьбе. В новом мире, вставшем на дыбы, никому не нужны были латинский, греческий и французский языки, а также пережитки прошлого в виде классической литературы и истории Древнего мира.
Лиза сидела на широком подоконнике у настежь распахнутого окна в комнате подруги и вместе с ней читала учебник. В палисаднике под окном белыми и фиолетовыми фонтанами вздымалась цветущая сирень, воздух был напоен душистыми ароматами, а у окна дома напротив стоял незнакомый студент в форменном кителе и фуражке. Он принимал картинные позы, рисуясь перед девушками. Близорукая Лиза, сняв очки, смотрела в его сторону. Студент превращался в белое колышущееся расплывчатое пятно, и Лиза, думая, что он тоже ее не видит, принималась от души смеяться над незадачливым поклонником. Затем она надевала очки и вместе с ними — серьезное и независимое выражение лица. Студент снова обретал реальность, и Лиза преувеличенно сосредоточенно склонялась над книгой.
Девушки получили аттестаты и подали заявления в Институт международных отношений. Приняли одну Лизу. Тогда она в знак солидарности забрала документы из института и поступила за компанию с подругой в фельдшерско-акушерскую школу. Через год стала дипломированным фельдшером и работала операционной сестрой в больнице. Хирурги любили оперировать с ней. Она умела подать нужный инструмент точно в руку врача, не дожидаясь его быстрого и властного указания; знала наизусть ход операций и раскладывала блестящие пинцеты, скальпели, зажимы и корнцанги на стерильном столе в идеальном порядке, чтобы все было под рукой.
Жаль только, что белая косынка скрывала темные, вьющиеся тугими кольцами волосы. Лиза заплетала их в длинную толстую косу, потом скручивала спиралью и накрепко закалывала шпильками. Жаль, что хирургическая маска закрывала нежное лицо, а резиновые перчатки — тонкие руки с розовыми миндалевидными ногтями на длинных пальцах. Но между косынкой и маской оставалось достаточно места, и любой мог увидеть блестящие темные брови, широкие у переносицы и истончавшиеся к вискам, а под ними — мягкие, бархатные, шоколадного цвета глаза с золотыми бликами. Тяжелые веки нежно-кофейного оттенка скрывали взгляд, когда она смотрела вниз, и неожиданно открывали прямо на собеседника. Если бы не легкие круглые очки в тонкой оправе, несколько смягчавшие эффект грозной красоты, плохо пришлось бы мужчинам — как врачам, так и пациентам.
Аккуратность и педантизм, вошедшие в привычку, стали ей свойственны необыкновенно. За стенами больницы эти качества превратились в брезгливость по отношению к легкомысленным любовным похождениям, которые в новорожденной стране нисколько не осуждались. В обществе весьма популярным стал принцип «стакана воды»: в том смысле, что удовлетворять половые потребности — это так же естественно, как пить воду при жажде.
Скоротечные романы Лизу не прельщали, впрочем, как и ее сестер. Да и не принята была распущенность в их пуританском замкнутом мире. Лиза очень много работала, иногда по двое суток не выходя из больницы, что чрезвычайно изматывало ее. Но так складывались обстоятельства: то сестер не хватало, то все ставки были заняты, но приходилось подменять заболевшую сотрудницу.
Она работала в больнице восьмой год, и ей уже два раза предлагали стать старшей сестрой. Но она сомневалась, хватит ли у нее характера командовать.
Однажды промозглым осенним вечером Лиза, санитарки Глаша и Маруся сидели в сестринской, резали марлю на салфетки и крутили бесчисленные шарики и турунды. Рядом, на огромной чугунной печи, набитой полусырыми дровами, кипели в никелированных стерилизаторах монотонно позвякивающие инструменты. Плановые операции были закончены, операционная вымыта, эмалированные тазы опустошены. Можно было расслабиться и поболтать, надеясь, что никого не привезут в экстренном порядке.
В сестринскую заглянула молоденькая сестричка из инфекционного отделения, расположенного в соседнем корпусе. Видимо, на улице пошел дождь — ее белая косынка была вся в мокрых пятнах. Круглое добродушное лицо сестрички пылало возбужденным румянцем. Она с порога выдохнула:
— Елизавета Евсеевна! Помогите! Я сегодня первый раз одна дежурю. А у нас больной тяжелый, с малярией. У него температура сорок и семь десятых.
— Так пригласите доктора, — спокойно сказала Лиза.
— Павла Петровича вызвали к больному. Я его жду-жду, а он все не возвращается. А что делать, не знаю. Я все забыла!
И слезы градом покатились по тугим щекам.
Лиза набросила пальто и побежала вместе с новенькой в инфекционное отделение. В процедурном кабинете вымыла руки, по хирургической привычке тщательно потерев их щеткой.
— Подайте спирт и лоток, пожалуйста, — попросила сестру.
Та с готовностью метнулась к шкафу и подала бутыль и эмалированный лоток. Лиза смешала в равных дозах спирт и воду, взяла салфетки и объяснила, что нужно больного обтереть, тогда и температура снизится. Новенькая уже не плакала и почти успокоилась. Но Лиза, с сомнением посмотрев на нее, решила довести дело до конца.
— Может быть, вместе пойдем? Больной, говорите, тяжелый…
— Да! Пожалуйста! Миленькая Елизавета Евсеевна! Пойдемте вместе. С вами я не боюсь. Вы только не думайте, я потом привыкну. Пойдемте, я покажу. Он у нас в боксе лежит.
И, подпрыгивая от нетерпения на коротеньких толстеньких ножках, новенькая заспешила по коридору.
В палате стояла кровать, почти вплотную придвинутая к окну. В ногах, на металлических перекладинах спинки, висел скорбный лист. Лиза прочитала: «Левин Борис Михайлович, 1898 г. р. DS: малярия». Ниже надписи температурная кривая, вычерченная красным карандашом, панически взметнулась вверх. Лиза взяла безвольно брошенную руку, нашла пульс. «Учащенный, но хорошего
