пору я расскажу позже, а теперь вернусь лет на семь назад, чтобы рассказать, как от гносеологии я перешел к занятиям метафизикою.
Глава шестая. Переход от теории знания к метафизике
Длительные занятия проблемами теории знания и логики очень затруднили для меня разработку метафизической системы. Как только я приступал к обдумыванию какого?либо метафизического вопроса и начинал набрасывать заметки на бумаге, оказывалось, что я более занимаюсь условиями познаваемости того или иного предмета, чем самим предметом. К счастью, я давно уже был сторонником определенной метафизической системы, именно лейбницианского персонализма. Но мне предстояло глубоко переработать его в связи с моим интуитивизмом: нужно было выяснить интимную связь всех частей мира друг с другом, связь, благодаря которой познающее существо может нескромно заглядывать прямо в недра чужого бытия.
Мало того, передо мною стояла еще более значительная трудность в вопросе об отношении между общим и индивидуальным. Как сторонник персонализма, я признавал, что основное бытие, из которого состоит мир, суть действительные и потенциальные личности, то есть индивидуальные существа. Это была, так сказать, номиналистическая струя моей философии. Но в то же время размышления о проблемах логики давно уже привели меня к убеждению, что общее, то есть содержание общих понятий и объективный состав общих суждений есть бытие, именно бытие идеальное, то есть невременный и непространственный онтологический аспект мира, тождественный в различных предметах. Номиналистическая струя столкнулась в моем уме со средневековым реализмом (Begriffsrealismus). Столкновение это было тягостным, потому что отказаться от бытия общего значило бы отказаться от условий возможности достоверных общих суждений и впасть в саморазрушительный скептицизм. Но признание бытия общего, по–видимому, должно было привести к подчинению единичного или даже индивидуального общему, тогда пришлось бы, вопреки очевидности, отказаться от онтологической самостоятельности индивидуумов, например человеческого я, и считать индивидуальные существа лишь вариантами общего бытия, которому они подчинены.
Метафизическую сторону этой проблемы стало необходимо разрешить лишь теперь, а логически– гносеологическая сторона занимала меня уже много лет, еще со времени студенчества. Напряженно обдумывая ее во время прогулок по набережным Невы или в окрестностях Петербурга, я сравнивал свое положение с тем, что писал о себе мой любимый философ Лейбниц, рассказывая, как он «гулял по целым дням в одной роще, чтобы сделать выбор между Аристотелем и Демокритом». Закончились его размышления не односторонним выбором между Демокритом и Аристотелем, а синтезом механистического и телеологически–спиритуали- стического миропонимания. Достиг он его тогда, когда выработал понятие «индивидуальной субстанции» (в «Рассуждении о метафизике»), которую впоследствии он стал называть термином монада: каждая монада у него есть творческий источник и психических, и механических процессов.
Также и мне предстояло не выбирать между двумя односторонностями, а найти синтез их, именно синтез персонали- стического индивидуализма с идеалистическим универсализмом. Для решения трудных вопросов, занимавших меня, я сознательно обращался к помощи прошлого философии, ища по крайней мере толчка или возбуждения мысли. С большим удовольствием прочитал я двухтомную «Историю метафизики» Эд. Гартманна. Из философов, которыми раньше я не занимался, мое внимание, как лейбницианца, направилось прежде всего на Лотце. Его философию я сделал предметом семинария в университете и на Высших Женских курсах в 1910—1911 году. Ничего нового поучительного в сравнении с тем, что я и раньше знал о нем, я не нашел. Его громадная книга «Микрокосм» поразила меня своим многословием и малою содержательностью.
Гораздо более поучительным и более приятным было чтение произведений Фихте, Шеллинга и Гегеля. Ряд переработок „Wissenschaftslehre', осуществленных Фихте после 1800 г., чрезвычайно заинтересовал меня тем, что Фихте в них, выработав учение об Абсолютном, как Божественном Ничто, ставит себе задачу найти необходимый для мысли переход от этого Сверхмирового начала к мировой множественности. В конце лекции он формулирует перед студентами эту задачу, как предмет дальнейших занятий, затем в следующей лекции опять проводит ту же работу с начала, заканчивает лекцию тою же проблемою с обещанием изложить ее в следующий раз, но и на следующей лекции повторяется то же самое, — и так чуть ли не раз десять подряд. Попытки дать решение проблемы, которые можно найти у Фихте, решительно не удовлетворяли меня, потому что они опираются на остатки гносеологизма у Фихте, именно на исследование условий возможности знания. Преодоление десяти томов первого отдела собрания сочинений Шеллинга дало мне мало нового в сравнении с теми ценными мыслями его, которые подмечены и изложены Куно–Фишером в томе его «Истории новой философии», посвященном Шеллингу и переведенном мною на русский язык. Зато чтение четырех томов его «Философии мифологии и откровения» было для меня увлекательно. Что касается Гегеля, я всегда высоко ценил его маленькую «Логику» (первую часть его «Энциклопедии философских наук» и считаю ее принадлежащею к числу величайших творений философской мысли. Кто знает, что совокупность произведений Фихте, Шеллинга и Гегеля составляет более сорока больших томов, тот будет поражен настойчивостью человека, преодолевшего это море страниц. Многие десятки этих страниц были убийственно скучны, но чтение их давало много поводов для обдумывания самых разнообразных проблем.
С трудами Бергсона я к этому времени хорошо познакомился и читал их с большим удовольствием. Живое видение творчески изменчивого бытия, присущее Бергсону, освежающе действует на современную философии, но в целом система его мало удовлетворительна, потому что у него нет понимания идеального бытия в платоновском смысле этого слова. Свое отношение к Бергсону я выразил в брошюре «Интуитивная философия Бергсона» (появилась в ноябре 1913 г.).
Уже во время подготовки к магистерскому экзамену, преодолевая грандиозные томы «Греческой философии» Эд. Целлера, я обратил особенное внимание на Плотина, как на первоклассного гения. Теперь я принялся за него вплотную и прочитал его «Эннеады» (собрание его сочинении). Чтение произведений этого философа почти сплошь было источником величайшего удовольствия, часто даже восторга.
Приближался юбилей Лейбница, умершего в ноябре 1716 года. Я задался целью проследить его колебания между психологистическою и реалистическою теориею материального процесса. Эд. Гартманн в своей «Истории метафизики» лишь вкратце указал на два возможные толкования его учения о материи, не пускаясь в подробности. Я прочитал все философские произведения Лейбница и все письма его, конспектируя их в хронологическом порядке. Проф. Введенский предложил мне прочитать доклад о Лейбнице в посвященном его юбилею заседании Философского Общества. Темою моего доклада было главным образом существование двух различных теорий материи у Лейбница.
С русскою философиею я, к стыду своему, как и большинство русских людей, почти вовсе не был знаком. Даже из трудов Вл. Соловьева мне были знакомы только «Критика отвлеченных начал», входившая в программу магистерского экзамена, «Оправдание добра», прочитанное мною в Геттингене, и «Три разговора». Конечно, я читал все труды А. А. Козлова, также «Положительные задачи философии» Лопатина.
В своих поисках соотношения между высшими и низшими этажами бытия я приходил к очень странным гипотезам. Например, некоторое время я носился с мыслью о двух или нескольких этажах времени: акт, совершающийся во времени высшего порядка, может, согласно этой гипотезе, охватывать, как нечто подчиненное себе, множество актов, протекающих во времени низшего порядка. Вскоре однако я отказался от этой хитроумной конструкции, поняв, что загадки бытия, приводившие меня к ней, разрешаются просто и естественно сверхвременностью субстанциональных деятелей: отвлеченные идеи, носимые ими, невременны, а действиям своим они придают временную форму и охватывают их сверхвременно, как целое.
Твердую почву под ногами я почувствовал тогда, когда установил различие между конкретно– идеальным и отвле- ченно–идеальным бытием. Все трудности отношения между общим и единичным разрешались благодаря этому различению. К области конкретно–идеального принадлежат индивидуальные я, то есть сверхвременные и сверхпространствен- ные субстанциальные деятели, наделенные творческою
